Вальтер Скотт - Эдинбургская темница

Ut flos in septis secretus nascitur hortis… note 106 -

в то время как его жена с трудом верила, что все это говорится об Эффи, да еще таким компетентным судьей, как герцог Аргайл; и будь она знакома с творчеством Катулла, то подумала бы, что судьба ее сестры является как раз полнейшим опровержением прочитанного отрывка.

Все же она решила разузнать поподробней об Эффи, чтобы вознаградить себя за тревоги этих минут, и задала герцогу несколько вопросов о муже знатной дамы, вызвавшей такое восхищение его светлости.

— Он очень богат, — ответил герцог, — обладает прекрасными манерами и происходит из старинного рода. Но он не пользуется таким успехом, как его жена. Некоторые говорят, что он может быть очень любезным, но я его таким никогда не видел; я скорее сказал бы, что он скрытен, мрачен и своеволен. Говорят, молодость его была очень бурной, и здоровье его теперь пошатнулось; но все же он еще довольно красив и большой друг верховного комиссара, который бывает на съездах вашей церкви, мистер Батлер.

— Значит, он друг в высшей степени достойного и порядочного дворянина, — сказал Батлер.

— Так ли он восхищается своей супругой, как посторонние? — тихо спросила Джини.

— Кто? Сэр Джордж? Говорят, он ее очень любит, — ответил герцог. — Но я заметил, что она слегка дрожит, когда он устремляет на нее свой взгляд, а это дурной знак. Но как странно, что у меня из головы не выходит ваше сходство с леди Стонтон: тот же голос, тот же взгляд. Честное слово, можно просто подумать, что вы сестры.

При этих словах Джини так разволновалась, что уже не могла совладать с собой. Герцог Аргайл очень встревожился и по доброте душевной приписал состояние миссис Батлер своим неосторожным словам, напомнившим ей о прошлых семейных несчастьях. Он был слишком хорошо воспитан, чтобы начать оправдываться, но поспешил переменить тему разговора, перейдя на обсуждение какого-то спорного вопроса, возникшего между пастором и капитаном Нокдандером, причем герцог признал, что его достойный заместитель бывает иногда слишком упрям и настойчив в исполнении своих административных обязанностей.

Мистер Батлер отозвался с похвалой о некоторых его качествах, но заметил, что к этому достойному джентльмену вполне применимы слова поэта, обращенные к Маруцинусу Азиниусу:

Manu -

Non belle uteris in joco atque vino.note 107

И собеседники перешли к обсуждению различных приходских дел, не представляющих интереса для читателя.

После этого сестры обменивались письмами примерно дважды в год, тщательно следя за тем, чтобы никто не узнал об их переписке. Леди Стонтон жаловалась на все ухудшающееся здоровье и настроение своего мужа; ее собственное душевное состояние казалось тоже безрадостным, и она часто сетовала на отсутствие у них детей. Сэр Джордж Стонтон, всегда необузданный в своих порывах, воспылал ненавистью к ближайшему наследнику, которого он подозревал в распространении дурных слухов о нем во время его отсутствия, и объявил, что скорее завещает Уиллингэм со всеми его землями больницам, чем отдаст хоть один акр этому болтуну и сплетнику.

«Если бы у нас были дети, — писала несчастная женщина, — или если бы тот злополучный младенец остался в живых, жизнь обрела бы для него смысл и появился бы интерес к какой-нибудь деятельности. Но небо отказало нам в благословении, которого мы не заслуживаем».

Такого рода жалобы, различные по форме, но всегда возвращавшиеся к одной и той же теме, заполняли страницы, приходившие из обширных, но мрачных покоев Уиллингэма в скромный и счастливый дом пастора Ноктарлити.

Годы меж тем шли вперед, а сетования леди Стонтон оставались все так же безутешны. Джон, герцог Аргайл и Гринвич, умер в 1743 году, оплакиваемый всеми, а особенно семейством Батлеров, к которому он так благоволил. Ему наследовал его брат — герцог Арчибалд. Отношения Батлеров с ним были не столь близкими, но тем не менее он оказывал им такое же покровительство, как и его брат. Это было как нельзя более кстати, так как после мятежа, вспыхнувшего и подавленного в 1745 году, мирная жизнь районов, расположенных вблизи горной Шотландии, была нарушена. Разбойники или те, кого обстоятельства толкнули на этот преступный путь, скрывались на обширных пространствах, прилегающих к Нижней Шотландии, и занимались там грабежом. В горных районах Перта, Стерлинга и Дамбартоншира не было почти ни одной романтической долины — в наше время они совсем безопасны, — которая не укрывала бы этих правонарушителей.

В районе Ноктарлити самым страшным из них был некий Донах Ду на Дунаг, по прозвищу Дункан Черная Злость, которого мы уже как-то упоминали. Человек этот был прежде бродячим лудильщиком — распространенная в тех краях профессия, — но после междоусобной войны, когда полицейский надзор в стране ослаб, он забросил свое ремесло и из мелкого воришки стал грабителем. Обычно ему помогали трое или четверо отчаянных молодцов, и, так как сам он был хитер, нагл и великолепно знал местность, новая его профессия приносила огромный доход ему и неисчислимые бедствия пострадавшим.

Никто не сомневался, что при желании Дункан Нок мог в любой день положить конец проделкам своего тезки: в округе было немало отважных молодых людей, участвовавших в войне под знаменем герцога Аргайла и под командой его старого друга капитана и проявивших себя в ряде случаев весьма похвально. Что касается их командира, то, так как в его отваге никто не сомневался, безнаказанность Донаха, по мнению многих, объяснялась тем, что он нашел способ снискать милость капитана, — вещь довольно обычная для того времени и в той стране. Это подтверждалось и тем обстоятельством, что скот Дэвида Динса, являвшийся собственностью герцога, воры не тронули во время налета, тогда как коровы священника были ими угнаны. Когда спустя некоторое время грабители предприняли вторую попытку угнать скот, Батлер решил, что в таких обстоятельствах он может забыть на время о своих пасторских обязанностях, и вместе со своими соседями, во главе которых он встал, сумел отстоять свое имущество; в подвиге этом, несмотря на преклонный возраст, Дэвид принимал личное участие: сидя на горном пони и подпоясавшись старым палашом (успех всего дела он приписал, разумеется, себе, он воображал себя Давидом, сыном Иессея, отбившим у амалекитян захваченную ими в Секелаге добычу. Этот мужественный отпор имел весьма благоприятные последствия, так как Донах Ду на Дунаг долгое время держался на расстоянии, и хотя молва о его подвигах в других районах и проникала сюда, но набегов на этот край он не совершал. Он продолжал процветать и иногда напоминать о себе вплоть до 1751 года, и если страх перед Дэвидом и удерживал его до сих пор от вторичного появления, то теперь он мог не опасаться: почтенный патриарх из Сент-Леонарда почил в этом году вечным сном.