На колодце Джидели стоял разъезд красноармейцев. Никто туда не приходил и не приезжал за последние два–три дня. То ли обманул отшельник, то ли Али–Мардан изменил свой путь, опасаясь преследования.
След посланца эмира Али–Мардана был окончательно потерян…
В беспредельных просторах Карнапчульской степи, где ровная поверхность земли не нарушается до круга горизонта ни единым бугорком, ни единым камнем Али–Мардан встретил дехканина, мирно ехавшего на жалкой лошаденке по своим делам.
Дехканин был удивлен встречей. Одинокий путник пеший, хоть звание его, видно, не простое: из–под распахнувшегося халата поблескивают пряжки дорогого пояса, да и халат бархатный.
Всадник придержал коня.
— Салом!
Али–Мардан пытливо смотрел на дехканина.
— Куда едешь?
— Слушай, — сказал дехканин, — хоть по обличью ты и большой господин… был большой господин, но ты забыл, видимо, правила вежливости. Ступай своей дорогой.
Али–Мардан закричал:
— Ты не видишь, я человек великого эмира… Я путешествую с высоким поручением.
— Эмир прыгает по степям и долинам, как тушканчик, и за ним гонятся красные воины. А ты что делаешь в нашей степи?
— Слезай с лошади и прекрати болтовню! — Али–Мардан протянул руку к рукоятке револьвера.
— А, вот ты кто, — и дехканин медленно слез с лошади.
По невозмутимому лицу его можно было подумать, что ему все равно, что ему не жалко отдать вот этому незнакомому человеку самое ценное для крестьянина — лошадь.
— Подержи стремя, — приказал Али–Мардан.
Тайному советнику эмира следовало быть наблюдательнее. Тогда бы он заметил, что в глазах крестьянина пляшут огоньки ненависти, а в сжатых губах чувствуется жесткая решимость.
Но Али–Мардан ничего не видел. Слишком велика была его уверенность в том, что рабы всегда останутся рабами и что воля господина непреложна. И он снова повторил:
— Держи стремя.
Тогда крестьянин молниеносным ударом рукоятки тяжелой камчи свалил Али–Мардана на землю и долго бил его. Потом неторопливо взобрался на коня и тронулся в путь.
Посланец эмира очнулся только поздно ночью. Он быстро обшарил себя. Все было цело. Крестьянин не тронул драгоценного пояса, где была зашита добыча рудника Сияния за целый год. Хотя все тело ныло, голова раскалывалась, а в груди временами чувствовались приступы резкой боли, Али–Мардан мог двигаться. Он поплелся на юг, ориентируясь по звездам. И когда заря залила половину небосклона, он добрался до крошечного кишлака, приютившегося на вершине одинокого холма.
Здесь, в силу старого закона гостеприимства, Али–Мардан нашел отдых и пищу. Пожилой крестьянин, одетый в жалкое рубище, рассыпаясь в любезностях, проводил неожиданного гостя к себе во двор. В крошечной комнатке, прокопченной зимними кострами, Али–Мардан со стоном опустился на вонючую баранью шкуру и заснул.
Хозяин несколько минут постоял, изучая облики одежду пришельца. Потом быстро наклонился, раздвинул полы бархатного халата гостя, вытащил из кобуры револьвер и вышел.
…Стук двери разбудил Али–Мардана. Неприятно резнул глаза свет. Посреди комнаты потрескивали в огне ветки, у костра сидел хозяин дома и поглядывал на гостя. Когда взгляды их встретились, ощущение страха подползло к сердцу Али–Мардана. Он резко поднялся, рука его потянулась к поясу.
— Не спеши сражаться, господин, — усмехнулся хозяин.
— Не спеши, бек, — насмешливо прозвучал еще чей–то голос из угла.
Тут только Али–Мардан разглядел сквозь дым костра, что комната полна народа. Суровые лица крестьян были спокойны, равнодушны. В открытую дверь доносился заунывный вой собак.
— Чуют волка, — сказал хозяин. Опять все помолчали.
— Эй, бек, зачем ты пришел в нашу степь? — спросил длиннобородый широкоплечий старик.
— Я странник, я иду в Тармит поклониться праху хазрета, священной могиле.
— Мы хозяева, ты гость, зачем же ты, помня обычай гостеприимства, поспешно ищешь оружие, находясь в мирной михманхане в присутствии старейшин рода Кенегес? Зачем ты в степи останавливаешь почтенного Ата–Исмаила и, как разбойник, пытаешься отнять у него коня? Зачем ты спешишь скрыться от народа и ищешь спасения в краях, куда ускакал, как жалкий вор, сам эмир.
— Вы не смеете становиться на моем пути. Одного моего слова достаточно, чтобы от этого грязного кишлака остались кучи пепла и камней!..
— Было достаточно.
— А вашего Ата–Исмаила я прикажу продержать в клоповнике неделю, а потом ему вырвут глаза, отрежут нос и уши и всыпят двести палок.
— Постой, не грози, господин: нет больше клоповника, нет больше палок, нет больше господ беков, нет больше рабов, — говоривший вскочил, плюнул Али–Мардану в лицо и вышел.
Один за другим вставали старейшины рода Кенегес и каждый плевал на Али–Мардана. Никто не ударил его, никто даже не замахнулся.
Всесильный чиновник эмира, блестящий вельможа, попиравший многие годы человеческое достоинство сотен тысяч верноподданных эмира, забился в темный угол и, съежившись рукавом закрывал лицо. Он не пытался сопротивляться. Он был потрясен. Мир рушился, ум мутился. С новой силой вспыхнула боль во всем теле.
Последним ушел хозяин. Он даже не плюнул. Он сказал только одно слово:
— Шакал!
И вышел.
Али–Мардан выждал, когда затихли шаги и звуки голосов, и ползком подобрался к двери. Она не была заперта.
Ночью Али–Мардан исчез. Утром хозяин обнаружил у очага бархатный в серебряных украшениях пояс. Из пояса высыпалось несколько невзрачных камешков неправильной формы, покрытых желтовато–бурой коркой. Хозяин метлой смел камешки в кучу, долго вертел один из них в руках с явным удивлением.
На дворе он лепил из глины небольшой очаг. Камешки вмазал в его стенки.
На улице хлопают резкие выстрелы, будто ломаются сухие доски.
Игроки переглядываются. Николай Николаевич медленно кладет на палас карты, предусмотрительно крапом кверху, и поворачивает свое безбровое, лишенное всякой растительности, розовое лицо к распахнутой двери.
Пылкий Джалалов вскакивает, темные глаза его загораются лихорадочным огнем. Он поправляет многочисленные ремни, на которых висит желтая кобура. Впрочем, злые языки единодушно поговаривают, что в кобуре воинственный юноша носит перочинный нож, спички, табак.
