Лампа, висевшая под потолком узкого коридора, освещала их суровые, встревоженные лица. Один их них был господин Шварц, бывший комиссар полиции в Кане, второй – советник Ролан.
При виде Андре Мэйнотта, спускавшегося по лестнице с гордо поднятой головой, оба чиновника вздрогнули. Они узнали его с первого взгляда, условная фраза не понадобилась.
– Сударь, – обратился к Андре советник Ролан, первым опомнившийся от изумления, – как видите, мы исполнили просьбу, которая, согласитесь, не могла не показаться нам весьма странной. Честно говоря, я ожидал, что мы снова будем втянуты в дело, где каким-то образом замешаны вы, но что мы встретимся с вами лично – такого я не мог предположить. Надеюсь, что вы домните, что мы пребываем при исполнении служебных обязанностей….
– Вы люди чести, – прервал его Андре. – Ваша совесть испытывает некоторые угрызения, ибо та, кто сейчас носит имя баронессы Шварц, находится на свободе, а оба ваших сына, господа, собираются связать себя с ее домом тесным узами.
– Я утверждаю… – начал Ролан.
Андре жестом остановил его.
– Вы люди чести, – повторил он, – и я рад снова оказаться в ваших руках. Я много страдал, прежде чем пробил час божественного правосудия. Вы ничем не можете мне помочь. Вам отводится роль свидетелей, безмолвных свидетелей, чьи показания никогда не прозвучат в суде, ибо если теперь я и предстану перед судом, то только перед судом Господа. Я воззвал к вашей совести; нас здесь трое, мы все люди чести. Следуйте за мной, слушайте, смотрите и судите, как подсказывает вам совесть.
– Эти банкиры, – заявил Эшалот, чье веселье становилась все более буйным, прямо пропорционально количеству содержимого дешевых бутылок с вином, вливавшегося в его желудок, привыкший к вынужденному воздержанию, – эти банкиры все мошенники, все, как один, разве не так, Саладен, сокровище ты мое?
– Надеюсь, ты не забыл, – отозвался Симилор, – что ребенок еще не в том возрасте, когда он сможет тебе ответить, что общественный прогресс направлен на устранение неравенства состояний, кое банкиры с Биржи, этой ненасытной пиявки, вечно алчущей нашего пота… Поехали, котеночек!..'Ты доволен, что ввязался в дело?
Ах, я уверен, что этот добрый, этот чувствительный Эшалот был всем доволен! Страшное зрелище убитой женщины временно омрачило его настроение, но Симилор, будучи лучше знакомым с жизнью, быстро дал ему понять, что это всего лишь неизбежная, хотя и печальная случайность. Тайна неотрывна от преступления, но тому, кто сам не запятнан кровью, беспокоиться нечего. Формулировка была найдена, постановление единодушно одобрено. Оба приятеля, в сущности, искренние и доброжелательные создания, порешили: «Убивать – глупо, совесть замучает; старайся ограничить свою деятельность мошенничеством и обманом, не причиняя никому слишком большого вреда».
Заметьте, что у этих знатоков по части эвфемизмов нигде не прозвучало слова «кража»! Совесть терзала Эшалота за бутылку молока, позаимствованную утром у соседки. Мысль о том, чтобы запустить руку в карман своего ближнего, глубоко возмущала их обоих. Но мошенничество! Розыгрыш! Сыграть роль, провести всех! Блеснуть талантом! Вызвать восхищение других артистов! Завоевать положение среди завсегдатаев этого рассадника мысли – трактира «Срезанный колос», зарабатывать золото таким сладостным ремеслом!
Конечно, разумеется, Эшалот был счастлив, что его взяли в дело! И#как же порой бывает нужно мало времени, чтобы в корне изменить судьбу человека! Всего за один день наши друзья завоевали свое место в обществе. Они больше не были первыми встречными, чудаками, мечтавшими о крупном Розыгрыше, такими, как наш Этьен, бредивший славой драматурга. Они вошли в дело, их занесли в списки, им дали роли.
Даже облик приятелей мгновенно изменился! Теперь каждый с первого же взгляда мог сказать, что эти двое молодых людей устроены. Лица приняли надменное выражение, соответствующее их новому положению и осознанию собственной значимости. Костюмы, хотя и не отличавшиеся пышностью, выдавали природное стремление к изысканности: несколько легкомысленный наряд Симилора и добротный, без затей костюм Эшалота. На башмаках гордо сверкали новые подметки, головы украшали купленные по случаю жокейки, а на плечах болтались рединготы, приобретенные возле ротонды Тампля; к тому же у каждого появилась рубашка. Саладену тоже кое-что перепало от всеобщего процветания: он был завернут в абсолютно новый кусок материи, правда, предназначенной совсем для других целей, и она нещадно царапала его нежную кожу. Младенец орал, но Эшалот мгновенно давал" ему глотнуть кофе с капелькой водки. Словом, все трое являли собой весьма трогательное и умилительное зрелище. Сейчас наши приятели больше походили на чиновников, постоянно осыпаемых милостями начальников, нежели на художников, внезапно поправивших свои дела с помощью ангела-хранителя богемы.
С наступлением вечера оба наших друга, довольные собой и окружающим миром, купили себе по контрамарке и устроились в третьем ярусе Национального театра Мерсимон-Дье! Они со сладострастным благоговением слушали народную драму, простенькое действие которой разворачивалось то на каторге, то под мостами Парижа, то в парижской канализации, которая, как всем известно, содержится в превосходном состоянии. Именно в такие места «народные» авторы обычно помещают «свой» народ. Полагаю, что народ когда-нибудь предъявит «своим» авторам весьма суровый счет. И хотя Эшалот и Симилор считались людьми со вкусом, они любили подобного рода зрелища. Они были счастливы: предателя топили в пруду Монфокона именно в ту самую минуту, когда он собирался поджигать «одинокий домик», где нашла убежище офицерская дочка.
В течение всех двенадцати актов соседи неоднократно предлагали нашим друзьям сесть на Саладена, ставшего после кофе изрядно шумным; Симилор краснел и отрицал свою причастность к младенцу. Неожиданно кому-то показалось, что Саладен – это то самое дитя из папье-маше, что мелькало в прологе. Ветер сразу переменился, и примирившаяся галерка яростно забила в ладоши.
– Это мой ребенок! – воскликнул в восторге Симилор. – А мой друг всего лишь воспитатель!
Окруженные всеобщим поклонением, они вышли из театра как только герой, прозванный Ньюфаундлендом, ибо он, как и собака означенной породы, все время кого-нибудь спасал, вложил руку юного адвоката в руку дочери офицера, произнеся при этом общеизвестные банальные слова.
– Час пробил! – воскликнул Симилор, как только они очутились на бульваре.
– Действительно, вот уж точно счастье привалило, – поддакнул Эшалот.
