— Кто стонет?
— Вот я тоже так подумал: «Кто это, думаю, стонет?» Прямо с порога пещеры я один раз выстрелил вверх, в потолок. Напугать решил. «Кто тут? — кричу. — Все выходи! Нас много, и вы окружены. А то бомбы бросать будем». Собаки лают, я их камчой, камчой, а он мне: «Воды… пить… умираю». Сначала решил, что это хитрость, а потом по голосу понял, что человек кончается. Пришел в пещеру, а там лежит басмач Рыжебородый и умирает. Я ему принес воды. Он мне говорит: «Ты, Кучак, великий человек!»
— Пой, ласточка, пой, — смеясь, перебил его Козубай. — Скажи толком, что ты хотел рассказать?
— Ну, слушай…
И Кучак рассказал о том, что узнал от Рыжебородого. Он рассказал, что Тагай после стычки с Джурой повернул на восток и там встретил пограничников. Он бежал от них опять в горы, но бойцы шли за ним по пятам. Уже около Биллянд Киика басмачи напоролись на вооруженный отряд «краснопалочников» и людей из отряда Зейнеб. Тагай повернул на юг и опять попал на засаду пограничников. Он потерял всех людей и сам, раненный, с помощью Кзицкого и Рыжебородого ночью скрылся в камнях. Кзицкий перевязал ему рану, ухаживал за ним, но Тагай умер. Кзицкий отрезал ему голову и спрятал в курджум. «С этой головой, — сказал он Рыжебородому, — мы пройдем через все заставы, все нас пропустят». Они пошли дальше. Но возле Сауксая, недалеко от пещеры, Рыжебородого ранили.
— Кзицкий втащил Рыжебородого в пещеру, — торопясь, заканчивал Кучак свой рассказ, — видит — рана серьезная, идти он не может. И, боясь, что Рыжебородый все расскажет, Кзицкий сам в него выстрелил два раза и думал, что тот умер. Оказалось, что нет. Все это мне рассказал Рыжебородый, умирая. А я встретил Кзицкого на берегу Сауксая и поверил ему…
— Знаю, знаю, — перебил его Козубай. — Все знаю. Спасибо, Кучак, ты верный человек. Ничего не соврал. Я все это сам уже знаю.
— Кзицкий сказал? — удивленно спросил Кучак.
— И Кзицкий. Эх, Кучак, многого ты и сам не знаешь!
— Не сердись на меня, товарищ командир начальник, — поспешно сказал Кучак, — за то, что я делил хлеб соль с врагом, не сердись на меня за халат, что я тогда у караванщика… Вот… — И он, присев на корточки, поспешно начал разматывать сверток, лежавший на полу. Развязав два платка, он вынул серебряную шкатулку, украшенную камнями, и подал её Козубаю.
— Что это? — спросил Козубай, взяв её в руки и поставив на стол.
— В позапрошлом году мы с Джурой нашли её в щели ледника, что на Биллянд Киике. Это долго рассказывать, товарищ начальник, и я тебе расскажу, когда захочешь. Возьми её и не сердись на меня.
Козубай раскрыл шкатулку и увидел, что она обита бархатом и в ней лежат рукописи, свернутые рулоном.
Козубай осторожно развернул пергамент и увидел затейливые заглавные буквы и большие восковые печати красного и зеленого цвета.
— Латинский шрифт, — прошептал он тихо и, обращаясь к Кучаку, добавил: — Я принимаю твой подарок, но не для себя, а для того, чтобы послать ученым людям. Пусть разберутся. Там, в Москве, прочтут, там все знают.
— Ну, если ты не сердишься на меня, — сказал Кучак, — я вечером спою тебе и расскажу много интересных историй. А что мне сказать в кишлаке о Кзицком? А то мне Зейнеб не дает жить.
— О Кзицком ты не беспокойся, он у нас, и ему ещё придется о многом рассказать. Басмачи не сами по себе, у них есть хозяин. Как ты думаешь, имам Балбак кто? Узбек, киргиз?
— Киргиз, — уверенно сказал Кучак.
— Нет, — ответил Козубай, — он не узбек и не киргиз, он из далекой страны за большой водой. Он англичанин, преемник Черного Имама, наместник Ага хана в Синьцзяне, и у нас он главный курбаши сарыкольских басмачей, налетавших на наши кишлаки. Я получил радостную весть от Максимова: Джура поймал этого «имама» возле Сарезского озера. Это был очень опасный враг. Он хотел взорвать каменный завал на озере и затопить кишлаки и посевы, потопить мужчин, женщин, детей. Там же войсками захвачено много басмачей.
Услышав такую новость, Кучак прижал палец к губам.
— Ты вообще мастер рассказывать. Вот расскажи в кишлаке, как работают басмачи на своих хозяев. В тысяча девятьсот шестнадцатом году Черный Имам, предшественник Балбака в Кашгарии, приказал затопить всю Чуйскую долину, спустив озеро Иссык Куль… Уже копали. Не успели. Враг на все способен…
— Я очень хорошо знаю, что такое басмач, что такое враг, — перебил его Кучак.
— Как бы долго ни бегала лисица, — сказал Козубай, — она все равно попадет к охотнику. Ну, погости у меня, Кучак, тебе спешить некуда. Ты мастер рассказывать и петь. Вот сегодня вечером и покажешь, на что ты способен. Теперь тебе пора сменить винтовку на дутар. Песня и рассказ иногда метче пули. Ты думаешь, я забыл, как ты агитировал в банде Шарафа, а потом среди басмачей Кзицкого? Ты очень помог тогда, мы этого не забудем.
Кучак очень пожалел, что этих слов, сказанных Козубаем, не слышали его друзья.
Утро разгоралось радостное и молодое.
Воздух был тягуч и прозрачен. Белоснежные шапки гор ярко вырисовывались на фоне темно голубого неба. То здесь, то там виднелись группы кииков и архаров. Они спокойно паслись на альпийских лугах.
Улары, ходившие возле животных, вытянули шею и засвистели. Ветер донес запах человека.
Животные неторопливо пошли цепочкой по карнизу горы. Одинокий всадник показался из за угла, а впереди него бежал черный пес. Всадник и пес спустились в ущелье, с трудом взобрались на перевал. И чем ближе подъезжал путник к цели путешествия, кишлаку Мин Архар, тем все больше торопил коня. Иногда Джура — это был он — по привычке притрагивался к кобуре или прикладу винтовки, висевшей за спиной. Но ничто не нарушало горного безмолвия. Раньше ему попадались красноармейцы, которые строго требовали предъявления документов. Здесь же не было видно людей. Кругом высились горы.
Джура смотрел на горы так, как будто видел их впервые. А ведь они не изменились. Все те же горы, все те же ручьи и небо. Только он, Джура, совсем совсем другой! Давно ли он был глупым и самодовольным мальчишкой, поражавшимся мудрости аксакала и верившим в арвахов и прочих духов, населявших эти горы!.. Чего только не делает жизнь!
То, что он пережил за эти три года, пробудило в нем много нового. То, что казалось важным, потеряло в его глазах свою ценность. Как он хотел иметь винтовку — чуть Ивашко и Мусу из за этого не прикончил. Иметь винтовку хорошо, но разве это предел желаний? Иметь быстрого коня хорошо, но разве в этом цель жизни? Из за любви к Зейнеб бросился он в погоню за басмачами, но разве только эта любовь удесятеряла его силы последние месяцы? Нет, не только она.
