Она помогла ему снять пиджак. Ее груди снова свесились вперед и почти коснулись его лица, прежде чем она отступила и повесила на спинку единственного стула пиджак, а несколько секунд спустя – рубашку. Бутылочку она согрела в раковине, и мазь сразу подействовала; пальцы Хайди были искусны и сильны.
– Расслабься, – прошептала она. – Вот, нащупала. Твердый узел. Расслабься, позволь боли уйти. – Она мягко наклонила его голову вперед. – Прислонись ко мне, Манфред. Да, вот так.
Она стояла перед ним, выставив вперед бедра, так что голова Манфреда прижималась к нижней части ее тела. Живот у Хайди был мягкий и теплый, голос звучал гипнотически, и он чувствовал, как от массирующих его тело пальцев распространяются волны удовольствия.
– Ты такой крепкий и сильный, Манфред, такой белый, и крепкий, и прекрасный…
Прошло несколько мгновений, прежде чем он понял, что сказала Хайди, но ее пальцы гладили и ласкали, и из его сознания исчезли все разумные мысли. Он сознавал только прикосновения ее рук и бормотал ласковые слова и похвалы, потом почувствовал кое-что еще – теплый мускусный запах, исходивший от ее живота, к которому он прижимался лицом. Манфред не узнал запах молодой, физически возбужденной женщины, готовой к любви, но его тело инстинктивно откликнулось, и этого больше нельзя было не замечать.
– Хайди. – Его голос сильно дрожал. – Я люблю тебя. Да простит меня Господь, но я так люблю тебя!
– Да, mein Schatz[65], знаю. Я тоже тебя люблю.
Хайди мягко уложила его в кровать и, стоя над ним, начала медленно расстегивать белую блузку. А когда легла на него, ее большие, шелковистые белые груди, увенчанные рубинами, показались ему самым прекрасным, что он видел в жизни.
– Я люблю тебя! – много раз восклицал он за ночь, и каждый раз по-новому, в удивлении, экстазе и благоговении, ведь то, что она с ним делала, затмевало все его фантазии.
* * *
В первый день финальных состязаний по бегу Шаса сумел достать для девушек билеты, но места находились высоко на северной трибуне. Матильда Джанин взяла у Шасы бинокль и взволнованно разглядывала огромную арену внизу.
– Я его не вижу, – ныла она.
– Он еще не вышел, – уверял Шаса. – Сначала бегут стометровку…
Но он тоже волновался. В полуфинальном забеге на двести метров Дэвид прибежал вторым после великого американского спортсмена Джесси Оуэнса, «Черной Антилопы», и тем самым обеспечил себе место в финале.
– Я так нервничаю, что, боюсь, у меня будет приступ меланхолии, – говорила Матильда Джанин, не опуская бинокль; по другую сторону от Шасы Тара волновалась не меньше.
– Это отвратительно! – сказала она с такой яростью, что Шаса встревоженно повернулся к ней.
– Что именно?
– Ты разве не слышишь?
– Прости, Дэвид может выйти в любой момент…
Его слова заглушил гром аплодисментов, зрители вскочили: финалисты забега на сто метров выпрямились и побежали по дорожкам; но когда они пересекли финишную черту, звук изменился, и к аплодисментам примешались стоны и недовольные выкрики.
– Вот! – Тара схватила Шасу за руку. – Послушай!
В толпе поблизости кто-то крикнул:
– Опять выиграл американский негр!
И еще ближе:
– Американцам должно быть стыдно позволять черным животным носить цвета своей страны.
– Эти расисты отвратительны. – Тара оглянулась, старясь разглядеть, кто говорил, потом снова повернулась к Шасе. – Немцы угрожают отказать в медалях всем представителям тех, кого они называют низшими расами: черным и евреям, – громко сказала она. – Мерзавцы.
– Успокойся, – прошептал Шаса.
– Разве тебе все равно? – вызывающе спросила Тара. – Ведь Дэвид еврей.
– Конечно, мне не все равно, – тихо ответил он, в замешательстве оглядываясь. – Пожалуйста, замолчи, Тара, сейчас перерыв.
– Я думаю… – вопреки просьбе Шасы еще громче заговорила Тара, но Матильда Джанин вдруг пронзительно закричала:
– Вот он – вот Дэвид!
Шаса с облегчением вскочил.
– Вон он! Давай, Дэви! Беги, как антилопа!
Финалисты забега на двести метров собрались в дальнем конце арены, они подпрыгивали и размахивали руками – разогревались.
– Дэвид просто неописуем, правда? – требовательно спросила Матильда Джанин.
– Думаю, это прекрасно его описывает, – согласился Шаса, и она ущипнула его за руку.
– Ты знаешь, что я имела в виду.
Спортсмены разошлись по своим дорожкам, и вперед вышел судья на старте. На огромной арене снова воцарилась тишина, бегуны пригнулись и сосредоточенно застыли.
Раздался выстрел – на таком расстоянии он показался негромким щелчком – и спортсмены устремились вперед; строгой ровной шеренгой, мелькая длинными ногами, размахивая руками, они летели на волне звука, но вот линия начала утрачивать прямизну, выпятившись в центре; впереди несся черный человек-пантера, и рев толпы стал членораздельным.
– Дже-сси Оу-энс, – повторялся ревущий припев, и чернокожий пересек финишную черту, увлекая за собой остальных бегунов.
– Что случилось? – кричала Матильда Джанин.
– Джесси Оуэнс победил, – проорал Шаса, пытаясь перекричать толпу.
– Знаю – но Дэвид? Что Дэвид?
– Не знаю. Не видел. Они были слишком близко друг к другу.
Они ждали в лихорадочном волнении, пока над стадионом не загремели громкоговорители.
– Achtung! Achtung!
И во множестве немецких слов они различили:
– Джесси Оуэнс, Картер Браун, – а потом ошеломляющее: – Дэвид Абрахамс.
Матильда Джанин завопила:
– Держите меня, я упаду в обморок! Дэвид выиграл бронзу!
Она продолжала кричать и подпрыгивать на месте – слезы радости беспрепятственно текли по ее щекам и капали с подбородка, – когда внизу, на зеленом поле, худой долговязый спортсмен в шортах и майке поднялся на низшую ступень пьедестала почета, наклонил голову и ему на шею повесили ленту с бронзовой медалью.
В тот вечер они вчетвером начали праздновать победу Дэвида в гостиной номера Сантэн в «Бристоле». Блэйн произнес короткую поздравительную речь, а Дэвид застенчиво стоял посреди номера и явно стеснялся, пока его поздравляли и чокались с ним шампанским. Шаса во славу Дэвида выпил целый бокал великолепного «Боллинже» 1929 года, который по такому случаю предоставила Сантэн.
Еще один полный бокал зекта он выпил в кафе на углу Курфюрстендамм, прямо через улицу от гостиницы, и вчетвером, взявшись за руки, они отправились гулять по этой знаменитой улице развлечений. Все признаки разложения, запрещенные нацистами: бутылки кока-колы на столиках уличных кафе, звуки джаза, доносящиеся из заведений, плакаты с Кларком Гейблом и Мирной Лой[66], – все появилось снова, по особому разрешению, только на время Олимпиады.
