— Вознесем хвалу великодушию и доблести, гостеприимству и скромности, вceмогуществу и рассудительности повелителя мира!
Створки резных дверей заскрипели, застонали на петлях, и сразу же неприятно защемило в груди. Всегда все двери в Кала-и-Фатту смазывались смесью курдючного сала с кунжутным маслом. Алимхан жестоко наказывал слуг за скрип дверных петель.
Сейчас стонущий скрип говорил: порядок во дворце порасстроился.
Из спальни пахнуло тяжелым запахом, прослоенным струйками приторных восточных ароматов и густых духов.
В сумраке спальни Бадма и Сахиб Джелял не сразу различили лежащую на горе ваших тюфячков похожую на призрак фигуру эмира. Он не повернул бледного, мелового лица к вошедшим в остановиошимся взглядом смотрел на расписные болоры потолка.
— Заболел я... — со стоном пожаловался Алимхан.
— Вас предупреждали: ядовитые соки распространились в теле,— заговорил нарочито резко Бадма. — Вы не соблюдаете предписанной диеты. Смотрите, у вас раздулись щеки и губы, они вот-вот загниют! Это заболевание — «банлык». Следствие кровоизлияний под кожу. Отсюда опухоль тела.
— Заболел!.. Заболел!.. — тосковал Алимхан.
— Ослушавшийся погибнет! — не присаживаясь, протянул Сахиб Джелял так грозно, что испуганно скосившему глаза Алимханy он показался ангелом Джебранлом. Высоченный, во всем черном, с белой чалмой под потолком, с горящими глазами, со своей нпутизющей трепет бородой Сахиб Джелял вызывал предчувствие неотвратимой беды, а тут еще такие слова...
— Что, что? Ох, друг Джелял, что хочешь сказать? Угрожаешь... дерзишь, страшно... не уважаешь...
— Пророки не разделяли сыновей человеческих па людей и... эмиров. Все равны, все смертны! Дерзость в советах государям дороже мудрости, — звучал голос Сахиба Джеляла. — Говорил нам доктор Бадма: «Наступило время сидеть и не шевелиться, предаваться благочестивым занятиям, отказаться от суеты наслаждений».
— Я болен... нуждаюсь в лекарствах... Кричишь на меня, как… на... на...
Ои не мог подобрать слово и всхлнпнул... Вкрадчиво заговорил Бадма:
— Наш друг Сахнб Джелял прав. Пока мы отсутствовали, в вашем здоровье произошли нежелательные перемены. Вы забыли диету, и всего более вас истощили посещения эндеруна.
— Я болен... Лечение... необходимо отличное... Золото внутрь... Золото в мазях... Золото, чудодейственные лекарства... Назидания оставьте себе...
Алимхан капризничал, раздражался все больше.
— Лег-со! Пора поразмыслить о бренности жизненного существования,— задумчиво произнес Бадма и по-тибетски сложил руки на груди.
— Что?.. Что?..
Эмир сразу обессилел. Ои давно уже подозревал — надвигается неизбежное, понимал, что болен и болел тяжело. Но и в болезнях он выделял себя из простых смертных. «Прикажу,— думал он,— и врачи исцелят мой совершенный организм». Лечиться он принимался уже не раз, обращался к мировым знаменитостям. Однако при малейшем облегчении забрасывал лекарства, нарушал диету, запреты. Всё чаще он не находил радости в привычных наслаждениях. Теперь даже курение индийского самого высокосортного гашиша не доставляло ему удовольствия, а лишь истощало его силы.
Всё чаще его лица касалось дыхание могилы. По ночам он лежал в забытьи, сон не шёл к нему, мысль рвалась, сердце пухло, не умещалось в груди. Он выдумывал дела, занятия, развлечения. И они не вызывали в нем интереса. Всё чаще из ночи в ночь душил кашмар. Один и тот же.
Из тьмы смотрит глаз... вырванный глаз... тот... Кошмар вызывал слабость... Еще в молодости он слышал: когда ты окажешься слабым с женщиной, тебе — смерть.
Кто говорит о слабости? Слова молоточком отдаются в мозгу.
Говорил темноликий Бадма, придворный врач. Слово Бадмы— веское слово.
Эмиру делается всё хуже. Он мечется на одеялах. Все внутренности ему сводит судорога.
— Разврат, гашиш и похлебка из целого барана ведут по крутой тропе в могилу. Медицинские целительные снадобий ваша натура не принимает,— говорит деревянным тоном Бадма. Но сколько угрозы в его словах. — Предупреждаю и еще раз предупреждаю. И золото бессильно.
— Одно слово... Есть надежда?.. Спасайте... У меня целое государство... казна... — лепечет Алимхан и сам пугается. Голосок у него тихий, писклявый,
«Что со мной сделала вертушка, девчонка из Бадахшана... она умеет показать красоту своего тела. Придется отпустить её. Отослать её, что ли. Наградить и отослать в Бадахшан, к себе».
Он не замечал, что временами впадает в бред.
— Ханы мангыты... на смертном одре повелели верным слугам... стада угнать в пустыню. Пусть подыхают... Никому не достанутся... Начальник Дверей, сюда! Эй ты, уничтожь стада... ни одной овцы чтобы не досталось Бош-хатын! Не посмеет черная карга смеяться надо мной. Я повелитель... Я эмир, буду сидеть в раю, любоваться своими барашками... На-ка, выкуси!
Бадма покачал головой:
— Начнем лечиться, ваше высочество... Одно скажу: вас не ждет после смерти перевоплощение в чистый образ «чатисимари», и с вами не произойдет никогда двадцать одно перерождение в различных формах существования. Для этого надлежит сначала познать истину...
Но эмир понял странные слова тибетского доктора по-своему и оживился:
— Двадцать одно... Вот как?.. Прочитай, доктор... двадцать одно заклинание над бараньими побелевшими костями... Двадцать одну жизнь дадут... Если надо быть язычником, чтоб была загробная жизнь, согласен.
Лицо Бадмы ничего не отразило. Он лишь взглянул на Сахиба Джеляла.
— Постичь истину? О, для этого надлежит пройти искусы! Вашего здоровья не хватит... Начнем же лечение.
Снова скрипнула дверь, тоскливо, нудно. В михманхану прыгнула по-кошачьи — трудно подобрать другое слово — молоденькая женщина, похожая на девочку. Длинные косы-змея небрежно струились меж блесток ожерелий на груди. Волосы венчала сказочная диадема... Вообще женщина походила во всем на пери из сказки, если бы не грубоватость черт вообще-то приятного и даже красивого лица.-
Раздался её проникновенный хрипловатый голос:
— Вороны! Воронье собирается на падаль.
— А-а! Рсзван,— сухо сказал Бадма.—Вот и причина болезни вашей, господин эмир. Тебе, Резван, сюда нельзя.
Глаза бадахшанки потемнели от злобы. «У неё во взгляде сила, — мысленно усмехнулся доктор, — жуть берёт, когда она смотрит. Алимхана она взяла не красотой, а змеиным взглядом».
Звеня ожерельями, Резван метнулась к ложу и тонкими, в кольцах, пальчиками повернула за бороду голову эмира лицом к себе.
