— Каждодневно печь горячие чаппати! Чтобы днем и ночью не потухали угли в золе очагов!
— Гостя ждет! — хихикали, поводя карими очами, вертушки жены. — Ершится. Жрать нечего, а усы умащает душистым маслом, — и показывали вдогонку своему царственному супругу язык. Повелитель Мастуджа был настоящим царем. Вёл он свой род не от кого-нибудь, а от самого Александра Македонского. Но по своим достаткам и могуществу мало чем выделялся среди горных козопасов. Разве лишь коз и яков у него имелось побольше, да и спал он не с одной женой, а со многими. «Вот как бы ему не пришлось пересесть с коня на осла», потому что денег он совсем не имел, а продавать своих мастуджских красавиц и сделаться, работорговцем ему мешала влюбчивость.
Но гость не ехал и не ехал. И уже на берегах сумасшедших речек в зелень шелка вкрапились голубые, желтые и пунцовые пятна и блики ранних горных цветов, а ледники на Каракоруме тревожно посинели. Прямой, со спесивой осанкой и с жестким злым взглядом вождь вождей Пир Карам-шах не сидел на месте в Мастудже. Верхом на плотном горном коньке пробирался он по самым головоломным тропинкам.
Но Пир Карам-шах не любил болтовни. Если собрать тысячи людей и любой из них по камню унесет, то можно и в Каракорумском хребте ущелье прорубить.
Пользуясь каждым солнечным днем, Пир Карам-шах согнал на перевалы все мужское население Мастуджской долины и заставлял самого царя Гулама Шо показывать, как нужно прокладывать в несокрушимых скалах дорогу киркой и лопатой. Жилистый, высоченный царь железными лапами сжимал рукоятку кирки и сворачивал целые глыбы. И подданным Гулама Шо ничего не оставалось, как следовать его примеру. Они работали, проливая пот и ворча: «Зачем? Здесь тропа есть. Такая тропа всегда была. Хорошая тропа для людей и ослов. Её легко испортить, когда приближается враг. С такой тропой жить спокойно».
Но Пир Карам-шаху требовалась дорога. И скоро мастуджцы услышали, что с юга по весенним путям везут необыкновенные, неслыханной ценности грузы.
И сейчас же завертелось, закрутилось, завизжало, запищало все во дворце царя Мастуджа и задымилась его летняя кухня. Ожидалось много людей, и предстояло зарезать немало козлов и баранов, чтобы накормить всех и проявить гостеприимство.
Небо синело, и белые пики сияли под солнцем в вышине. По долинам вдоль берегов вздувшихся от снеговых талых вод горных потоков шли караваны с аккуратно запакованными вьюками. Под тяжелым грузом кряхтели и сопели лохматые яки, уже начавшие двнять и оставлявшие на тропах космы шерсти.
Караваны шли на северо-запад. Быстроглазые хохотушки в царской кухне с завистью перешептывались: не иначе в тюках и цветастые манчестерские ситцы и кашмирские бесценные ткани, и белосахарный звенящий фарфор. И всё это везут мимо Мастуджа, бедного и нищего, в Ханабад и Кундуз, где много воинов, храбрых и богатых, одевающих в шелка своих дикнх раскосых локайских и мангытских жен — толстозадых коротышек, которым пристало ходить в домотканых штанах из грубой шерсти. «А вот нам, женам царя, уж как бы подошли все эти пестрые, расцвеченные в радугу нежные материи да кисеи». Озорные, дерзкие жены Гулама Шо, из тех, кто посмелее, в холодных сумерках пробирались по обширному, круто падающему по склону горы двору тайком к набросанным среди валунов в беспорядке тюкам, щупали обшивку из добротного английского брезента и завистливо вздыхали:
«Сколько товара! Сколько товара! И хотя бы один вьюк остался у нас во дворе».
Так нет, скоро погрузят все на спины могучих, ревущих от злости на тяжесть груза яков и уйдут со двора, пройдут среди домишек столицы княжества Мастудж. Цепочкой опояшут зеленую, с пятнами запоздавшего снега гору, упирающуся в высоченный бадахшанский перевал, чтобы исчезнуть навсегда.
И нежные сердца сжимались, и слезы зависти, невидимые в темноте, выступали на очаровательных глазах. И даже нельзя слова сказать своему царственному супругу, ибо при одном упоминании о таинственных вьюках он пускает костистые кулаки в ход. А то снимает со стены очень больно бьющую семихвостку...
На свой страх все-таки две самые молоденькие жены, нахальные девчонки, еще не усвоившие дворцового этикета и нежные бока которых царственный супруг боялся портить плеткой, все-таки рискнули кухонным ножичком вспороть швы одного из тюков, лежащих под валуном в укромном местечке.
Громкий взвизг испуга разнесся в темноте. При слабом мерцающем свете звезд они увидели, что из прорехи посыпались винтовочные патроны, много патронов! Патроны валились потоком из толстого брезентового мешка. Крадучись н прячась меж торчаших скал, жены пробрались на кухню, прикусили язычки, чтобы им пе попало за любопытство и чтобы никто не узнал тайну.
Но шум и ругань на рассвете показали, что тайна раскрыта. Много бранных слов пришлось услышать в тот день мастуджцам. Тощая фигура шаха моталась среди вьюков и яков. Тумаки сыпались направо и налево. Но расспросы ничего не дали. Итак же, нак и всегда, вскоре двор опустел, чтобы опять через несколько дней заполниться вьюками, животными, проводикками, погонщиками.
И мастуджцы, и гилыитцы, да и все горцы с замиранием сердца говорили об огромных транспортах военной амуниции, переправляемых через Мастудж в сторону провинции Северного Афганистана. .
— У горно-полевой артиллерии, — говорил доктор Бадма Сахибу Джелялу, — калибры небольшие, но и такие орудия нашему Ибрагимбеку ни к чему. А везут их по путям, отнюдь не предназначенным для артиллерии.
Сахиб Джелял смотрел ввысь, в сторону хребта, куда поднималась, извиваясь и петляя, узенькая горная тропа.
— Здесь проходят одни яки да еще ишаки короткоухие, бадахшанские. Здесь бухарский ишак не пройдет, не говоря уже о верблюде и лошади. А пушка? Пушка весит очень много.
— Дьявол заставит мастуджцев и на руках пушки перетащить. Тащили же их сюда. Мобилизуют тысячу, две тысячи горцев. А что если Белая Змея поговорит с царем?
Странный разговор этот происходил на колючем от щебня берегу гремящего потока. Сахиб Джелял и доктор Бадма разговаривали не слезая с коней. Поодаль топтались горцы-проводники и мергены. Согласно установившимся охотничьим колониальным порядкам ни Бадма, ни Сахиб Джелял сами при себе охотничьих ружей не имели. Пешие горцы, расторопные и быстрые, несли за охотниками их двустволки, карабины, патронташи. Смуглые, крепкие, в лохмотьях, мастуджцы страстно любили всякое оружие, и для них истым наслаждением было хоть часок подержать в ладонях и ощутить холодок вороненой стали стволов прекрасных изделии оружейников Слгрингфильда и Льежа.
