А на шестой день вернулся господин де Сен-Жиль.
Трупы на улице, баррикада у ворот, вооруженные слуги уже сами по себе были достаточно красноречивыми свидетелями, чтобы полковник де Сен-Жиль о чем-либо спрашивал. В Лувре ему тоже пришлось немало увидеть, и ему точно так же не хотелось об этом говорить. И все же он говорил, устало перечисляя племянникам имена убитых:
— Колиньи… его зять… Конде… Конти с воспитателем… Ларошфуко… Бове… Антуан и Арман де Клермоны… Лаварден… Сегюр… Пардальян… дю Пон… Комон с сыновьями… младший Транкур… Марасэн… Иверни… Ла Форсы и Бог знает, сколько других… Король Наваррский жив, но под арестом, — после краткой паузы добавил полковник, отвечая на невысказанный вопрос родственников, — не думаю, что сейчас ему может что-либо угрожать.
Да, — размышлял господин де Сен-Жиль, — после отречения племянник был в безопасности, но вот дочь… Антуан спас четырех совершенно чужих для него людей и отдал Соланж на растерзание волку. Даже в ночном кошмаре полковнику не могло привидеться, что честь, благополучие и счастье его семьи будут зависеть от спятившего юнца. Впрочем, что было говорить о пятнадцатилетнем мальчишке, когда король, двор и вся столица лишились рассудка?! Старый дворянин предпочел бы немедленно покинуть истекающий кровью город, но теперь все зависело от прихоти неблагодарного юнца. Видя, какими глазами смотрят на стервеца слуги и дочь, Антуан утешал себя тем, что с Соланж негодяй был ласков и нежен и, судя по всему, действительно любил невесту, а уж в том, что Соланж видит в женихе Амадиса, Ланселота и всех рыцарей Круглого Стола, господин де Сен-Жиль не сомневался. Полковник уже не знал, должен ли он проклинать или благословлять мальчишку, ибо лишь появление Александра де Бретей спасло не только жизнь, но и честь Соланж. По мнению Антуана самый суровый, самый безумный муж был лучше того, что могло случиться с девочкой в озверевшей столице, и если бы Александр дал ему такую возможность, господин де Сен-Жиль от души поблагодарил бы воспитанника. И все же полковник трепетал за дочь и потому поклялся стерпеть все, отправиться в монастырь, в тюрьму, куда угодно, лишь бы только не вызвать раздражение Александра против Соланж.
Когда на следующий день Александр де Бретей и Сен-Жили покинули отель, увиденное на улицах Парижа было много хуже того, что им пришлось пережить в предыдущие дни. Если бы можно было ехать верхом вслепую, Александр всю дорогу до ворот проехал бы с закрытыми глазами, но так принужден был все видеть… слышать… обонять…
Восторженные толпы заполняли улицы, и тысячи людей, не обращая внимания на запах дыма, крови и горелой плоти, радостно кричали «Да здравствует Гиз! Бей еретиков!» или, но гораздо реже, «Да здравствует король Карл! Да здравствует Анжу! Да здравствует королева Екатерина!», махали шляпами, беретами, колпаками, цветущими ветками боярышника и… пели.
Мой боярышник лесной,
Ты весной
У реки расцвел студеной,
Будто сотней цепких рук
Весь вокруг
Виноградом оплетенный.
Александр смотрел на Париж и не узнавал город. Смотрел на парижан и не понимал их. Ни одно поле битвы не вызывало у молодого человека такой оторопи. Там, после боя, на земле оставались лежать тела солдат, но здесь в городе… в столице… Александр чуть не закричал, наткнувшись на повешенные тела своих учителей — доброго терпеливого Рамуса, вспыльчивого Гудимеля[15]. Судорожно прижал к груди Соланж, зашептал: «Не смотри… не смотри… не смотри!..»
Песня становилась все громче, время от времени прерываясь криками «Слава!», «Чудо!»[16] и «Бей!»:
Корни полюбив твои,
Муравьи
Здесь живут гнездом веселым,
Твой обглодан ствол, но все ж
Ты даешь
В нем приют шумливым пчелам…
Каждый раз, слыша крики «Бей!», оба Монтескью стискивали зубы и старались надвинуть на лица поля шляп, но ливрея слуг надежно прятала их от любопытных глаз. Как и положено простолюдинам, пусть и поддельным, молодые люди не имели при себе шпаг, зато были вооружены аркебузами, а под сукном ливрей у них были припрятаны добрые клинки, которые они готовы были пустить в ход в случае опасности. Александр надеялся, что подобной необходимости не возникнет, что подписанный Нанси пропуск и, в еще большей степени, присутствие солдат будут надежной защитой в дороге. Впрочем, один раз его надежды чуть было не рухнули, и Александр даже решил, что из Парижа им не выбраться.
Это случилось, когда толпа так громко завопила «Гиз! Гиз! Гиз! Гиз!», что даже заглушила крики «Бей!» и звуки песни. На улице Бурдель появилась кавалькада блестящих всадников. Впереди на великолепном испанском жеребце, точь-в-точь полководец, вступающий в покоренный город, скакал Генрих де Гиз, уже без кирасы, без шлема, смывший чужую кровь и пороховую гарь, облаченный в серое с серебром, как всегда высокомерный, надменный, царственный. Свита герцога переливалась драгоценностями, хотя сам Генрих де Гиз обходился без всяких украшений. Разноцветные перья дрожали над шляпами дворян. Плащи хлопали за спинами как крылья. Толпа рыдала от восторга. Герцог скакал прямо на них, и Александр, желая избежать столкновения, отдал приказ посторониться. «Ги-и-из!» — неслось со всех сторон. «Ги-и-из!» — так что можно было подумать, будто даже стены вопят от восторга.
Александр натянул повод, и его конь сделал несколько шагов назад. Лейтенант повернул голову и… Проклятие! Монтескью!..
Кузен Соланж изучающе смотрел на герцога. Слегка приподнял аркебузу. Потом еще. И еще. Стук копыт неожиданно стал оглушающим. Кавалькада приближалась.
— Да здравствует Гиз!
Александр лихорадочно пытался нащупать седельную кобуру. Монтескью вновь слегка приподнял аркебузу. Мерзавец! Он погубит Соланж!.. Их сомнет толпа…
— Гиз!
Теперь Александр видел все как-то отрывочно, но необычайно ярко и почему-то замедленно. Красивое до уродства лицо Гиза… Руки идиота, поднимавшего аркебузу… Чья-то шпага, выхваченная из ножен… Разинутые в крике рты простонародья… Тугая кобура…
— Ги-из!!
Ближе… Еще ближе… И толпа кругом…
— Ги-и-из!!!
Под громовую дробь копыт кавалькада промчалась мимо, обдав отряд Александра ветром, пылью, запахом пота, крови и духов. Монтескью так и не выстрелил. Теперь его колотила нервная дрожь, но все было позади. И Гиз тоже был позади. Александр с облегчением оставил кобуру. Он надеялся, что когда-нибудь кто-нибудь еще попортит герцогу физиономию, а если повезет, то и саму шкуру, но не теперь. Теперь они будут жить.
