— Что и говорить, я человек не щепетильный, но все же назвать моими уполномоченными двух таких головорезов… Дайте мне минут десять на размышления, аббат.
— Десять, двадцать, тридцать, — сколько угодно, государь, — я ничего не страшусь. Дело слишком заманчивое, чтобы вы отказались от него, ваше величество, а его преосвященство слишком предан интересам короны, чтобы высказаться против него.
— Хорошо, аббат. Оставьте же на минуту меня и его преосвященство наедине. Мы обсудим ваше предложение.
— Я подожду в приемной, государь, и почитаю молитвенник. Ваше величество вызовет меня, когда будет принято решение.
— Ступайте, аббат, ступайте. Пронио, поклонившись, вышел. Король и кардинал переглянулись.
— Итак, что скажете, преосвященнейший? — спросил король.
— Скажу, что перед нами настоящий мужчина, а они редки.
— Но согласитесь, что это довольно странный святой Бернар и не ему проповедовать крестовый поход.
— Что ж, государь, быть может, он преуспеет даже больше, чем настоящий святой.
— Вы, значит, считаете, что мне следует согласиться с его предложением?
— Я не вижу в нем ничего дурного, принимая во внимание, в каком положении мы оказались.
— Однако подумайте: быть внуком Людовика Четырнадцатого, именоваться Фердинандом Бурбонским — и вдруг подписаться под полномочиями, предоставленными атаману разбойничьей шайки, который пьет кровь как чистую воду! Я ведь знаю этого Гаэтано Маммоне — хотя только по слухам.
— Мне такая брезгливость понятна, ваше величество. А вы подпишете только полномочия аббата и поручите ему подписать полномочия двух остальных.
— Вы чудесный человек, кардинал, с вами никогда не попадешь впросак. Позвать аббата?
— Нет, государь. Пусть почитает молитвенник, а мы пока решим несколько небольших вопросов, столь же неотложных, как и его дело.
— Вы правы.
— Вчера вы, ваше величество, изволили поинтересоваться, каково мое мнение насчет подделки известного вам письма.
— Помню отлично. И вы попросили дать вам время — одну ночь — чтобы обдумать эту загадку. Обдумали, преосвященнейший?
— Только этим и был занят, государь.
— И что же?
— Есть обстоятельство, которое ваше величество не станет отрицать, а именно, что королева удостаивает меня своей ненависти.
— Королева относится так ко всем, кто мне предан и верен, любезный мой кардинал. Если бы мы с вами, к несчастью, поссорились, она стала бы боготворить вас.
— А потому, будучи, как мне кажется, и без того достаточно ненавидим королевой, я не хотел бы, государь, вызывать в ней еще большей ненависти, если это возможно.
— К чему вы говорите мне это?
— В связи с письмом его величества австрийского императора.
— Что же вы подозреваете?
— Я ничего не подозреваю, но вот как развертывались события.
— Говорите, — сказал Фердинанд, облокотившись на ручки кресла, чтобы удобнее было слушать.
— В котором часу вы, ваше величество, выехали в Неаполь в сопровождении Андрея Беккера в тот день, когда молодой человек имел честь обедать у вас?
— Между пятью и шестью.
— Так вот, между шестью и семью, то есть час спустя после отъезда вашего величества, почтмейстеру в Капуа было дано распоряжение сказать Феррари, когда он приедет за оставленной им там лошадью, что ему не следует ехать в Неаполь, ибо ваше величество находится в Казерте.
— Кто дал такое распоряжение?
— Я не хочу никого называть, государь. Но не буду мешать вам угадывать, кого я имею в виду.
— Продолжайте, слушаю вас.
— Итак, Феррари, вместо того чтобы направиться в Неаполь, поспешил в Казерту. Зачем кому-то надо было, чтобы он поехал туда? Не знаю. Вероятно, хотели попробовать подкупить его.
— Я уже говорил вам, любезный кардинал, что считаю его совершенно неспособным на измену.
— Проверять это не потребовалось, ибо обстоятельства и без того сложились как нельзя лучше: Феррари упал с лошади, потерял сознание и был перенесен в аптеку.
— Секретарем господина Актона. Это нам известно.
— Там, боясь, что он скоро очнется, то есть придет в себя в нежелательный момент, нашли целесообразным продлить обморок, дав пострадавшему несколько капель лауданума.
— Кто вам сказал это?
— Мне не пришлось никого расспрашивать. Если не хочешь быть обманутым, рассчитывай только на самого себя.
Кардинал вынул из кармана кофейную ложку.
— Вот ложечка, которою ему влили в рот капли; на ней еще остались следы лауданума, а это доказывает, что раненый не сам принял капли, ибо тогда он губами стер бы эти следы, а резкий и стойкий запах лауданума, еще ощутимый месяц спустя, говорит о том, что это были за капли.
Король смотрел на кардинала с тем простодушным изумлением, что охватывало его всякий раз, когда ему доказывали нечто такое, чего он сам не мог сообразить, ибо такая догадка была непосильна его уму.
— Да кто же все это устроил? — спросил он.
— Государь, — напомнил кардинал, — я никого не называю. Я говорю: кто-то. Кто это устроил? Не знаю. Устроил кто-то. Вот все, что мне известно.
— А дальше?
— Ваше величество желает узнать все до конца, не так ли?
— Разумеется.
— Итак, государь, когда Феррари потерял сознание вследствие падения и вдобавок из предосторожности был усыплен лауданумом, кто-то вынул письмо у него из кармана, кто-то распечатал его, расплавив сургуч над свечой, кто-то прочитал письмо, и так как содержание его было прямо противоположно тому, на что рассчитывали, кто-то при помощи щавелевой кислоты вытравил написанное.
— А откуда вам известно, что именно при помощи такой кислоты?
— Вот пузырек. Не скажу, что в нем содержалась кислота, ибо точнее сказать: она в нем содержится — как изволите видеть, использовано меньше чем полпузырька.
И подобно тому как он ранее вынул из кармана ложечку, теперь Руффо извлек из него пузырек, до половины наполненный жидкостью, бесцветной, словно родниковой водой, и явно дистиллированной.
— И вы говорите, что с помощью этой жидкости можно вытравить чернила? — спросил король.
— Пусть ваше величество соблаговолит дать мне какое-нибудь незначительное письмо.
Король взял со стола первое подвернувшееся под руку прошение. Кардинал капнул на чернила немного жидкости, пальцем размазал ее на четыре-пять строк и подождал.
Чернила стали желтеть, потом понемногу совсем исчезли.
Кардинал промыл бумагу простой водой, высушил ее на свече и на очистившемся месте, не прибегая ни к каким иным процедурам, написал две-три строки.
Опыт оказался безупречным.
— Ах, Сан Никандро! Сан Никандро! Подумать только, ведь ты мог бы научить меня всему этому! — прошептал король.
