Полиция двинулась вперед и стала оттеснять демонстрантов от баррикады, но те самопроизвольно перестроились, образовав меньшую, но более плотную группу, и направились в сторону Шестого района, населенного почти исключительно цветными и примыкавшего к центральным торговым кварталам; неопределенные, размытые границы этого района стали бы одним из субъектов предлагаемого законопроекта о физическом разделении расовых групп.
Младшие, более агрессивные марширующие взялись за руки и запели. Полиция шла за ними, решительно пресекая попытки повернуть назад, к центру города, вытесняя их в другие районы.
– Африка для африканцев! – скандировали идущие.
– Под кожей мы все одного цвета!
– Хлеба и свободы!
Затем студенты Хьюберта Ленгли пришли в более лирическое настроение и подхватили древний рефрен угнетенных, которому он их научил:
Когда Адам пахал и Ева пряла,
Кто был господином?[78]
Оркестр заиграл более современные гимны протеста:
«Я увидел, как во славе сам Господь явился нам»[79].
После этого стали исполнять «Nkosi sikelela Africa» – «Боже, спаси Африку»[80].
Когда они вошли в путаницу узких улиц Шестого района, появились уличные банды; вначале они с интересом наблюдали, потом присоединились к веселью. На заполненных народом улицах всегда найдется, с кем свести личные счеты, да и откровенных преступников было много.
Из толпы вылетел кирпич, описал высокую дугу и ударил в витрину магазина белого владельца, известного тем, что запрашивал за свои товары втридорога и не отпускал в долг. Толпа была наэлектризована. Закричала какая-то женщина, мужчины завыли, как волки в стае.
Кто-то просунул руку в разбитую витрину и прихватил несколько мужских костюмов. Дальше по улице разлетелась другая витрина, и полиция теснее сомкнула ряды и двинулась вперед.
Тара отчаянно пыталась восстановить порядок, умоляла хохочущих грабителей, которые начали вламываться в магазины, но ее оттолкнули в сторону, грозя сбить с ног и затоптать.
– Иди домой, белая! – крикнул ей в лицо кто-то из бандитов. – Ты нам здесь не нужна.
Он зашел в разбитые двери магазина и схватил швейную машинку «Зингер».
– Прекрати! – Тара заступила ему дорогу, когда он выходил из магазина. – Поставь обратно. Ты все испортишь. Разве ты не видишь, что им только того и надо?
Она била его кулаками в грудь, и мародер отпрянул перед ее яростью. Однако улица была запружена людьми: грабителями, членами банд, обычными гражданами и политическими протестующими, смятенными, испуганными и рассерженными. Из глубины улицы надвигалась полиция; поднимались и опускались дубинки, взлетали хлысты; полиция начала гнать людей с улицы.
Тара выбежала из разграбленного магазина в тот миг, когда рослый полицейский в темно-синем мундире бил дубинкой тощего, маленького малайского портного, который выскочил из своей мастерской, чтобы вернуть украденную ткань.
Полицейский с размаха ударил портного дубинкой, разорвав его красную феску, и когда маленький человек упал, нанес ему второй удар, по голове. Тара бросилась на полицейского, бросилась безотчетно, как львица, защищающая детенышей. Полицейский стоял спиной к ней, наклонившись вперед, и Тара сбила его с ног. Он упал, а Тара схватила его дубину, и ремешок на запястье у полицейского порвался.
Тара вдруг обрела оружие и торжествовала победу над врагом пролетариата, прислужником буржуазии в синем мундире.
Она оказалась позади полицейских, которые к тому времени миновали магазин и шли спиной к ней. Глухие удары дубинок и испуганные крики жертв привели ее в ярость. Перед Тарой Малкомс были и бедные, нуждающиеся, и угнетатели – и она сама оказалась с занесенной дубинкой.
* * *
При обычных условиях Шасе, чтобы проехать от вельтевреденских «ворот Анрейта» до полицейского участка на Виктория-стрит, потребовалось бы чуть больше получаса. Сегодня на это ушел час, и потребовалось множество объяснений.
Полиция охраняла все дороги: от Главной, на обсерваторию, до старой крепости на южной окраине Гранд-Парада. Над Шестым районом висело зловещее облако дыма, дым уходил к Столовому заливу, и полицейские на дорожных постах были напряжены и нервничали.
Сержант знаком велел остановить «ягуар».
– Вы не сможете туда проехать, сэр. Туда никого не пропускают. Эти черные ублюдки швыряют кирпичи и все жгут.
– Сержант, мне только что позвонили. Там моя невеста, и она нуждается в моей помощи. Она в опасности, вы должны пропустить меня.
– Простите, сэр, приказ.
У баррикады стояло с десяток полицейских, четверо из цветной муниципальной полиции.
– Сержант, а что бы вы сделали, если бы ваша мать или жена нуждалась в вас?
Сержант осмотрелся.
– Я скажу вам, сэр, что я сделаю. Мои люди откроют на одну минуту шлагбаум и повернутся спиной. Я вас никогда не видел и ничего о вас не знаю.
Улицы были пустынны, но завалены мусором, камнями и кирпичами; под колесами «ягуара» звенело разбитое стекло. Шаса ехал быстро, ужасаясь разрушениям, которые видел вокруг себя, и щурясь из-за облаков дыма, которые через каждые несколько сотен ярдов закрывали обзор. Раз или два он видел в боковых переулках какие-то фигуры; какие-то люди смотрели из окон неповрежденных зданий, но никто не пытался его остановить или напасть на него. Тем не менее он испытал огромное облегчение, добравшись до полицейского участка на Виктория-стрит и оказавшись под защитой торопливо марширующих полицейских отрядов.
– Тара Малкомс. – Сержант за столом в приемной сразу узнал это имя. – Да, можно сказать, что мы ее знаем. В конце концов потребовалось четверо моих людей, чтобы притащить ее сюда.
– В чем ее обвиняют, сержант?
– Посмотрим… – Он заглянул в листок с обвинениями. – Пока только участие в незаконном мероприятии, сознательное уничтожение собственности, призывы к насилию, использование оскорбительных и угрожающих выражений, препятствование исполнению полицией своих обязанностей, нападение на полицейского и/или полицейских, использование оружия, преднамеренное нападение.
– Я заплачу за нее залог.
– Я бы сказал, сэр, это обойдется вам недешево.
– Ее отец – полковник Малкомс, министр правительства.
– Почему же вы сразу не сказали? Пожалуйста, подождите здесь, сэр.
У Тары под глазом темнел синяк, блузка была порвана, рыжие волосы всклокочены. Она сквозь прутья решетки посмотрела на Шасу и спросила:
– А как Хью?
– По мне так Хью может вариться в аду.