И впереди шёл в наклеенной бороде и усах единственный хоть немного приличный человек изо всей этой компании. Шёл и нёс на плечах огромный крест. Шли за ним ещё двенадцать, все в холстине, и на лицах у них было что угодно, только не святость. Отпечатались на этих лицах голодные и холодные ночи под дождём и другие ночи, у огня в корчме и в компании за кувшином вина. Жизнь, кое-как поддерживаемая обманом… Шёл, если разобраться, самый настоящий сброд: любители выпить, подъесть, переночевать на чужом сеновале, когда хозяина нет дома. Шли комедианты, жулики, плуты, лоботрясы, чревоугодники, проказники, насмешники. На их лицах были постные, благопристойные, набожные мины – и это было неуместно и смешно.
За ними громыхал драный жалкий фургон, а перед ними шёл человек.
В терновом венце.
…Тех людей разнимать, ибо в горячности своей бока и головы попробивать могли и прочие члены переломать, и был бы от этого вред и порча великая их силе и величию короля. А люди эти дрались и дароносицами, и ковчегами, и с моста в воду, где поглубже, один другого свергали; как коты дрались, что остались от обоих одни хвосты; даже сошествие Пана Исуса их не разняло бы и не утешило.
Варлаамова летопись.Перед Старым рынком, отделённая от него зданием ратуши, лежала маленькая квадратная площадь Росстань. Крестообразно шли от неё четыре улицы. Одна, самая короткая, Старая улица, соединяла Росстань со Старым рынком. Соседняя с ней улица, Малая Скидельская, вела на восток. Она сливалась с Большой Скидельской и за воротами выходила на Скидельский тракт, ведущий на Новогрудок и Менск. Напротив Малой Скидельской лежала улочка, идущая широкой дугой к западным воротам замка. Напротив Старой – улица, устремлявшаяся к кварталам ремесленников.
В полдень того дня на Росстани было неуютно. Две толпы стояли одна против другой. Со стороны слобод напирали мещане и ремесленники, с кольями, топорами, заготовками для мечей.
С другой стороны, загатив выход с Росстани на Старую, заполнив весь этот короткий переулок, колыхалась толпа торговцев и богатых мещан. Эти были вооружены лучше, но в драку лезть не торопились. Разжирели. Гибкости не было в членах. Охоты не было в душах.
Во главе толпы стоял сам бургомистр Устин, в кольчуге и при мече. За ним щетинились копьями шеренги богатых купцов, цеховых. В окружении личной стражи топтались ратманы и присяжные.
Ждали. Но ведали: без драки не обойдётся. С вражеской улицы всё время доносилось грозное:
– Хлеб! Хлеб! Хлеб!
Кирик Вестун не хотел так, понапрасну, лезть на рожон. Послал в обход сыроедцам шестьдесят подмастерьев и молодых мещан под началом резчика Клеоника и Марка Турая. Те что-то медлили. Прямо перед собой кузнец видел усы, разверстые рты, налитые кровью глаза, оружие. Промелькнули где-то среди вражеской толпы лица хлебника и «рыбного кардинала».
– Хлеб! Хлеб! Хлеб!
Кирик знал: не отобьют хлеба, не заставят поделиться – люди вскоре начнут пухнуть. Вот эти, обычные люди, друзья. Этот чёрно-седой Гиав Турай, и Тихон Ус с золотыми руками, и этот дударь, чья дуда сейчас плачет над ними, и этот сероглазый мужик Зенон, и сотни других мещан и мужиков.
Кто-то тронул его за плечо.
– Ты чего здесь. Марко?
– Выбрались мы Швейной улицей на Западный обход, а там духовенство идёт. Дорогу перерезало. Страшенная сила. Если вокруг замка бежать – не поспели бы. Они вот-вот будут. Крёстным ходом разнимать идут.
– Что делать? – спросил суровый Клеоник.
– Идти на них, – мрачно сказал Кирик. – Пращников сюда.
Народ медленно начал вытаскиваться с улицы на Росстань, растекаться в шеренги.
– Ус, – проговорил кузнец, – бери десяток парней и запри Западный обход. Не пускай этих попов нас разнимать.
– Не хватит. Мало нас.
– Как прижмут, так отступай сюда.
– А если они между нами и ними разнимать полезут?
– Бей по головам! – гаркнул Кирик.
– Попов? С ума сошёл, что ли?
– Попов. Чего им в мирские дела соваться? Мы в церкви не ломимся.
Дико заревела над головами дуда. Засвистели, защёлкали – пока что по булыжнику, чтоб напугать – камни.
– Хлеб! Хлеб! Хлеб!
Две толпы столкнулись как раз на границе Росстани и Старой. Дубинки мелькали редко, да ими и несподручно было действовать в тесноте. Надеялись главным образом на кулаки. Дрались с яростью, до хруста.
– Хлеб! Куда хлеб дели, сволочи?!
Толпы бурлили.
– Хлеб?! Навоз вам жрать! – крикнул хлебник.
Кузнец наподдал ему. Марко и Клеоник врезались в ряды богатых плечом к плечу.
И тут Вестун увидел, как из третьей улицы начала выплывать залитая золотом, искристая масса. Над ней клубами вился дым ладана.
Шёл крёстный ход. Плыли православные хоругви и католические статуи. В трогательном единстве. Как будто никогда не было и даже не могло быть иначе.
– Ах ты, спаси, Пане Боже, люди Твоя! – выругался Турай.
Люди Тихона Уса хоть и очень медленно, но отступали перед духовенством. Им нельзя было драться, они сдерживали крёстный ход древками пик, но масса идущих людей была несоизмеримо большей.
Вестун чуть не застонал. Две толпы упорно дрались: слышалось лязгание камней о латы, с треском ломались древки пик, мелькали кулаки. Брань, крик, проклятия стояли над толпой.
Но сбить торговцев пока не удавалось. Они стояли насмерть, зная, что, если отступят со Старой на рынок, ремесленники бросятся к лавкам и складам, а им самим придётся сражаться на мосту, а там, как не раз уже случалось, будут швырять с высоты в воду, в ров.
Они понимали, что, отступая, можно потерять и товар, и жизнь, и поэтому подвигались назад очень медленно.
Всё ближе подплывали к месту драки ризы, хоругви, кресты, статуи на помостах. И выше всего плыл над толпой убранный в парчу и золото Христос с улыбчивым восковым лицом.
– Примиритесь! – закричал Жаба. – Если нет опеки, то гибнет народ, а при многочисленных советниках…
– Ещё пуще гибнет, – захохотал Клеоник.
– …процветает, благоденствует. Ну чего вам надо? Рай же у нас. Помню, выпивали…
Лотр, замычав от стыда, очень ловко прикрыл ему рот ладонью.
– Братцы, братие! – крикнул Болванович. – Мир вам! Мир! Что вам в том хлебе? Не хлебом единым…
С отчаянием заметил Кирик, что драка попритихла. Многие сняли матерки[55]. Руки, только что крушившие всё на своём пути, творили крестное знамение.
– Пан Бог сказал: царствие Моё не от мира сего. А вы в этом мире хлеб себе ищете.
– Эй, батько, поёшь больно сладко! – крикнул дударь.
