На щитке под простой и изящной витой рукоятью был выгравирован герб — шесть безантов или шаров-пилюль, расположенных как кончики шестилучевой звезды. На верхнем — совсем мелкими штрихами, скорее угадывались, чем были видны, изображения лилий.
— Герб Медичи?
— Вот и я так подумал. К чему бы это?
Я едва удержался, чтобы не пожать плечами. Очень хотелось, но сейчас было бы неразумно.
— Она как-то рассказывала о своей бабушке, у которой был роман с Лоренцо Великолепным.
— Ах вот как… — загадочно проговорил Готье. — Стало быть, семейная реликвия. Ну, ты точно здорово ее обрадовал!
— Спасибо, — сказал я сдержанно.
— А письмо читать не будешь?
— Не сейчас.
— Ты, кажется, чем-то расстроен?
— Да нет, просто… — Может, мне следовало прыгать от радости и торжествующе потрясать головой врага? — Он был все-таки одним из нас.
Готье пожал плечами. Его серые глаза стали холодными и жесткими как северные фьорды.
— По-моему, вернее было бы сказать «одним из них».
— Смотря из кого это — «из них».
— Готье, — негромко и предупреждающе вмешалась Диана. — Думаю, он устал, пойдемте, я вам сама все объясню.
— Конечно, — кивнул Готье, положив стилет снова в футляр, а футляр рядом со мной.
— Не забудьте эту грядку, — напомнил я. — Лавры можете отправить на кухню. Диана, а с цветами, я думаю, вы разберетесь, с Изабеллой и с Жанной.
— Разумеется, — сказала Диана, — будем надеяться, что духи скоро выветрятся, в любом случае, если разделить на три охапки, концентрация будет не такой чудовищной.
И чудо современной флористики наконец покинуло мою комнату, вместе со всем обществом. Запах духов, к сожалению, остался, хотя Мишель предусмотрительно приоткрыл окно. Поразмыслив, я решил, что это было все-таки издевательство — я же никуда не могу отсюда уйти. По крайней мере, в ближайшее время, пока тут и висит этот, с позволения сказать, аромат. Вот и еще один повод призадуматься о том, как бы поскорее снова оказаться на ногах.
Даже если предполагалось, что я устал, это еще не означало, что меня можно не кормить.
Вскоре вернулся Мишель с блюдом, наполненным аппетитными кусочками мяса, запеченного в сыре со специями и яблочными ломтиками, и постарался впихнуть в меня как можно больше. Получилось у него совсем неплохо, и вот теперь меня действительно стало клонить в сон, несмотря на беспокойство. Но тут же выяснилось, что меня ждал еще один непредвиденный визит. И пожаловал ко мне ни много, ни мало, священник. Которого, к тому же, можно было смело назвать другом семьи. Отец Франциск из прихода Сен-Дени — славный плотный пожилой человек, похожий на гигантскую престарелую белку с забавными круглыми темными глазами и белесыми редкими волосами, давно не нуждавшимися в искусственной тонзуре. И сейчас его очень интересовало, отчего же, находясь уже больше недели в Париже, я еще ни разу не наведался к нему на исповедь. Нельзя сказать, чтобы когда-нибудь прежде я навещал его аккуратно, но похоже, отец Франциск беспокоился просто по-дружески. Когда-то мы имели с ним несколько весьма увлекательных долгих теософских бесед. Но на исповедь я был сегодня категорически не настроен. По счастью, отца Франциска быстро удалось убедить, что дело это несрочное, да и последние события интересовали его, как и меня, куда больше чем рутинные дела.
— Должен признать, — сокрушенно проговорил отец Франциск, немного картинно понурившись над стаканчиком с вином и тарелочкой с кусочками сладкого пирога, что то, что приходит мне на ум в последнее время, слишком сумбурно и вызывает смятение у меня самого. А пастырю это никак не пристало.
— Что же вызывает в вас такое смятение, отец мой? — вежливо полюбопытствовал я.
— Не правда ли, чудесен мир, сотворенный Господом?.. — поинтересовался отец Франциск, и я невольно глянул на дверь и мельком подумал о бархатном футляре со стилетом, припрятанном под углом подушки. Священник хитро поглядывал на меня искоса.
— Отрицать подобное, конечно же, глупо… — ответил я осторожно.
— Хвала Господу! — подхватил священник, энергично кивнув и закусив кивок кусочком пирога. — Вы не поверите, сын мой, сколько прихожан начинали подобными странными словами свою исповедь. И это вместо того, чтобы сказать прямо: «отпустите мне грехи мои, ибо я грешен!»
— Прошу прощенья, но как же тайна исповеди? — напомнил я.
Священник развел руками.
— Но что поделать, раз они затем не исповедовались и не каялись в грехах?
— Что же они делали, в таком случае?
— Проповедовали! Пытались проповедовать, по меньшей мере. А поскольку, как говорится, никто не ставит свечу под спудом… я не нахожу необходимым оставлять это в такой уж строгой тайне. Хвала Господу, они еще не были слишком назойливы! (Хотя слышал я от братьев и иное). Я принимал первых из них за чудаковатых нечестивцев, съехавшихся сюда в дни мира. Но когда стали приходить давно знакомые люди из моего же прихода, это сильно меня… обеспокоило.
— Я вас искренне и всецело понимаю.
— О, нисколько не сомневаюсь, что понимаете!.. — отец Франциск, волнуясь, отхлебнул вина. — Но все же, поначалу это казалось так безобидно!
Я поощряюще вздохнул.
Отец Франциск прожевал кусочек и проглотил.
— Насколько верно то, что я в сердце своем одобряю происходящее? — проговорил он вдруг тихо. — Не страх ли это перед неведомым? Не крик ли с иными: «распни его»? Не потакание ли львам на римской арене? Не правда ли, второе пришествие должно стать страшнее первого, и принести с собою Страшный суд?
Он, как будто, спрашивал всерьез.
— Все же, крайне сомнительно, что оно суждено нам в скором времени… — попытался я его утешить.
Отец Франциск неуверенно поводил пальцем по столу, расталкивая случайно оброненные крошки.
— Откуда вы знаете, сын мой?
— Его ждут уже слишком долго.
Не поднимая головы, священник, как будто, хитро улыбнулся в складочки своих щек.
— А что вселяет в вас такую веру? Не прорицатели ли и толкователи сновидений?
— Нет, — сказал я холодно. Подобный намек на Жанну меня взбесил.
— Мне вовсе не угодно испытывать… ваше терпение, — снова вздохнул священник, — уверяю вас, сын мой. Но поистине странные вещи творятся в мире. И я не раз слышал от этих людей ваше имя!
— Мое имя?
— Несомненно, ваше! И подумайте только, от чего меня предостерегали!..
— От чего же?
— От того, что вы не человек, сын мой.
— А кто же тогда? — поинтересовался я. — Единорог?
— Немного хуже, — признался отец Франциск не без смущения. Он прекрасно понимал, что мелет чепуху, но конечно, тревожился, в чем, собственно, и честно признавался.
