Царил обычный хаос. Стремянные ремни лопались, люди пытались найти им замену, дети шмыгали среди огромных коней, мечи точились в последний раз, между домами, как туман, плыл дым от костров, на которых готовилась еда, звонил церковный колокол, монахи молились нараспев — а я стоял на укреплениях и наблюдал за дальним берегом реки.
Датчане, которые вчера переправились на наш берег, вернулись обратно еще до наступления темноты. Я видел дым их костров, поднимающийся между деревьями, но единственными врагами в поле моего зрения были двое часовых, присевших у берега реки.
На мгновение я испытал искушение бросить все, что задумал, вместо этого повести шестьсот человек через реку и позволить им разорить лагерь Харальда, но искушение было мимолетным.
Я предположил, что большинство людей Харальда в Годелмингаме, и к тому времени, как мы до них доберемся, они полностью проснутся.
Водоворот внезапной битвы может дать свой результат, но датчане неминуемо поймут, что на их стороне — преимущество в численности, и разорвут нас в кровавые клочья.
Я хотел сдержать обещание, данное Этельфлэд. Я хотел убить их всех.
Когда встало солнце, я сделал свой первый ход, и сделал его шумно.
В Эскенгаме затрубили рога, потом северные ворота отворились, и четыре сотни всадников устремились в поля. Первые всадники остановились на берегу реки, там, где их ясно видели датчане, и ждали, пока остальные проедут через ворота. Как только все четыре сотни собрались вместе, они повернули на запад и быстро поскакали под деревьями к дороге, ведущей к Винтанкестеру.
Я все еще стоял на укреплениях, откуда наблюдал, как датчане собрались и уставились на то, что происходит на нашем берегу. Я не сомневался, что гонцы уже мчатся галопом, чтобы найти Харальда и сообщить ему, что армия саксов отступает.
Только мы не отступали, потому что, едва очутившись под деревьями, четыреста человек сделали крюк, вернулись назад и снова въехали в Эскенгам через западные ворота, скрытые от глаз врага.
Вот тогда я спустился на главную улицу и сел в седло Смоки. Я оделся для войны — кольчуга, золото и железо.
Альфред появился в дверях церкви, полуприкрыв глаза, когда внезапно после священного полумрака очутился на солнечном свете. Он ответил кивком на мое приветствие, но ничего не сказал.
Этельред, мой кузен, был куда громогласнее: он требовал, чтобы ему сказали, где его жена. Я слышал, как слуга доложил, что Этельфлэд молится в женском монастыре. Это, казалось, удовлетворило Этельреда, который громко заверил меня, что его мерсийские войска будут ждать у Феарнхэмма.
— Алдхельм — хороший человек, — сказал он. — Ему нравится сражаться.
— Рад этому, — ответил я, притворяясь другом кузена — точно так же, как Этельред притворялся, что не давал никаких секретных наставлений отступить на север, если Алдхельм испугается численности противостоящих врагов.
Я даже протянул руку, нагнувшись с высокого седла Смоки, и громко провозгласил:
— Мы завоюем великую победу, господин Этельред.
Его на миг как будто удивила моя любезность, но, тем не менее, он пожал мою руку.
— С Божьей помощью, кузен, — сказал он. — С Божьей помощью.
— Я буду молиться об этом, — ответил я.
Король кинул на меня подозрительный взгляд, но я только жизнерадостно улыбнулся.
— Приведи войска, когда ты сочтешь, что настал подходящий момент, — окликнул я сына Альфреда, Эдуарда. — И всегда слушайся советов господина Этельреда.
Эдуард посмотрел на отца в поисках указаний — что ответить, но указаний не последовало. Эдуард нервно кивнул.
— Я так и поступлю, господин Утред. И да будет с вами Господь!
Господь, может, и будет со мой, но Этельред — нет. Он решил отправиться с войсками восточных саксов, которые последуют за датчанами, — и, таким образом, стать частью молота, что сокрушит войска Харальда на наковальне мерсийских воинов. Я немного опасался, что Этельред захочет отправиться со мной, но он решил остаться с шурином, и это имело смысл: если Алдхельм вздумает отступить, обвинить в том Этельреда будет нельзя.
Я подозревал, что имелась еще одна причина. Когда Альфред умрет, Эдуарда провозгласят королем, но только если витан[5] не захочет возвести на трон более зрелого и опытного человека. И Этельред, без сомнения, верил, что завоюет больше славы, сражаясь сегодня вместе с восточными саксами.
Я натянул шлем с головой волка и послал Смоку к угрюмому Стеапе, который ожидал рядом с кузней, облаченный в кольчугу и увешанный оружием. Из дверей вился дым горящего угля.
Я наклонился и хлопнул друга по шлему.
— Ты знаешь, что делать?
— Расскажи мне это еще раз, — прорычал он, — и я вырву у тебя печень и зажарю ее.
Я ухмыльнулся.
— Увидимся вечером.
Я делал вид, что восточными саксами командует Эдуард, а Этельред — его главный советник, но на самом деле доверил Стеапе позаботиться о том, чтобы день прошел, как я запланировал. Я хотел, чтобы Стеапа выбрал момент, когда семь сотен воинов покинут Эскенгам и пустятся вдогонку за людьми Харальда. Если они покинут город слишком рано, Харальд сможет повернуться и покрошить их на куски, а если они выступят слишком поздно, семьсот моих воинов перебьют у Феарнхэмма.
— Сегодня мы собираемся одержать славную победу, — сказал я Стеапе.
— Если будет на то Божья воля, господин, — ответил он.
— Если будет на то воля твоя и моя, — весело сказал я, наклонился и принял из рук слуги тяжелый щит из дерева липы.
Повесив щит за спину, я послал Смоку к северным воротам, где ожидала цветистая повозка Альфреда, запряженная шестью лошадьми. Мы впрягли в громоздкую повозку лошадей, потому что они были быстрее быков. Единственным пассажиром был несчастный с виду Осферт, одетый в ярко-голубой плащ, с бронзовым обручем на голове. Датчане не знали, что Альфред чурается большинства символов королевской власти. Они считали, что король должен носить корону, поэтому я приказал Осферту надеть эту полированную побрякушку.
Я также уговорил аббата Ослака дать мне две наименее ценные монастырские реликвии. В одной из них — серебряном ларце, покрытом изображениями святых и усеянном гагатом и янтарем, — раньше хранилась кость пальца ноги Святого Седды, но теперь в ящике была галька. Это озадачит датчан, если, как я надеялся, они захватят повозку. Во втором ларце, тоже из серебра, хранилось перо голубя, потому что Альфред славился тем, что никуда не отправлялся без пера, выдернутого из голубя, которого Ной выпустил из своего ковчега. Кроме реликвий в повозку поместили окованный железом сундук, наполовину заполненный серебром. Наверное, мы потеряем это серебро, но я рассчитывал получить куда больше.
