Мальцев тогда и не мог себе представить, что этот год растянется на целых двадцать лет вдали от Родины. Ночью они с Ивушкиным не спали. Разговаривали вполголоса. Саша просил своего друга:
– Егор, прошу тебя, сбереги все мои книги. Особенно эту большую, "Хроники…". Да, плати за свет, что полагается!
– Саня, ты не переживай! Я всё сохраню. За свет буду платить. А ты скоро вернёшься! Что такое один год? Пролетит – и ты не заметишь, – поддерживал его Егор.
Рано утром они простились. Ивушкин поехал в институт, а Мальцев – в Москву.
Его очень строго приняли в НКВД на Лубянке. Сначала поселили в каком‑то тихом общежитии на окраине столицы. В комнате с ним жил ещё один молодой неразговорчивый человек лет двадцати двух. Потом последовали бесконечные собеседования с высокопоставленными сотрудниками центрального аппарата НКВД. Мальцева заставили ещё раз пройти медкомиссию. 30 декабря 1936 года он принял присягу и был зачислен в штат НКВД в звании рядового.
В первую неделю нового 1937 года Мальцева представили Быкову Ивану Терентьевичу. Это был кряжистый русоволосый мужчина с серыми глазами и широкими скулами.
– Товарищ командир полка направляется в Испанию в должности инструктора вооружённых сил Республики. Ты, Мальцев, являешься его личным переводчиком. Для тебя товарищ Быков является как прямым, так и самым главным командиром на территории Испании, – объяснили Александру.
Быкову и Мальцеву выдали гражданскую одежду без этикеток. Запретили брать с собой все личные вещи, включая даже фотографии и книги. Разрешалось иметь только смену белья и гигиенические принадлежности.
– Советский Союз официально поддерживает нейтралитет в гражданской войне на территории Испании, поэтому и принимаются такие строгие меры конспирации, – объяснили Быкову и Мальцеву на одном из многих собеседований, на которых они присутствовали уже вместе.
Им пришлось сдать все вещи в специальную "камеру хранения" на Лубянке. А 15 января Быков и Мальцев сели на поезд "Москва – Одесса".
В полдень над станицей забил большой церковный колокол: бум‑бум‑бум…
– Пожар! – заволновались казаки и казачки. Повыскакивали из хат.
– Нигде огня не видно! А, может, убили кого? Или табун угнали? – гадал народ, собираясь на площади перед станичным правлением.
– Бум‑бум‑бум, – продолжал греметь колокол. Вскоре площадь была запружена взволнованными людьми. Все с нетерпением ждали… Наконец, стих звук набата, и из дверей управления вышел атаман станицы Гавриил Иванович Битюков с незнакомым вахмистром.
– Здравствуйте, казаки! – поприветствовал собравшихся Битюков!
– Здравия желаем, господин атаман! – послышался в ответ нестройный хор мужских голосов.
– Дело чрезвычайной важности. Вчера шайкой бандитов, бывших каторжан, в Екатеринодаре был ограблен Азово‑Черноморский банк. В перестрелке с полицией несколько лиходеев были ранены. Вахмистр Конячев прибыл из округа с циркуляром. Сейчас он вам его прочитает.
Конячев, молодой мужик лет двадцати пяти, с выгоревшим от солнца чубом, веснушчатым и усталым от дальней дороги лицом, ладонью сбил пыль с гимнастёрки, достал из кармана пакет и, вынув из него лист бумаги, принялся громко читать.
Евлампий Рябоконь, восемнадцатилетний парень, слушал вполуха.
– Зачем оно мне всё надо? Чьи‑то гроши, каторжане… Это всё для казаков. А наша семья к ним не относится… Мы для станичников – чужаки, хотя мой папанька уже лет двадцать здесь живёт и батрачит на казаков‑богатеев… Уйти бы сейчас отсюдова, да заплюют же меня потом! Нельзя! – думал он.
Рябоконь хорошо услышал только последние слова вахмистра:
– Всякий, кто поможет задержать грабителей, получит вознаграждение в двести рублей ассигнациями! Тот же, кто укажет их местонахождение, – сто рублей ассигнациями!
– О‑о‑о! – загудела толпа.
– Аха, бестолковщина! Бандюки вас так и спужались! – презрительно подумал Рябоконь и смачно плюнул себе под ноги.
Вернувшись домой, он повечерял куском чёрного хлеба с кислым молоком.
– Евлампий, ты хде будешь ночевать? – спросил его отец.
– На сеновал пойду. Не могу я в хате. Душно очень! – ответил сын.
Евлампий весной и летом избегал спать в доме. Маленькая хата с трудом вмещала всю большую семью Рябоконей: отца, мать и его пять младших сестёр. Спёртый воздух, родительский храп, клопы не давали ему отдохнуть.
Едва забрезжил рассвет, а из‑за горизонта стал медленно выползать красный диск солнца, как Евлампий подскочил. Быстро сотворил утреннюю молитву, плеснул в лицо жменю воды из ковшика и вытерся подолом рубахи. Взяв узелок с едой, с вечера приготовленный матерью, косу с бруском точильного камня и заспешил на сенокос.
С Кубани тянуло прохладой речной воды. Радостно зазвенел жаворонок, приветствуя первые солнечные лучи. Евлампий спустился в балку, заросшую колючими кустами тёрна, и вдруг услышал конское ржание.
– Кто это? В такую‑то рань! – подумал Рябоконь и начал подниматься по пологому склону балки.
– А вдруг это лиходеи? Каторжане из Екатеринодара? – испугался он и, упав на четвереньки, пополз наверх.
Выбравшись из балки, он, не поднимаясь на ноги, осмотрелся вокруг. Возле старого кургана стоял красивый жеребец. Один. Вокруг не было ни души.
– Чей это конь? Ты гляди, седло‑то какое? Не наше! И людёв не видно! Что‑то тута не так! – размышлял Евлампий.
– Ладно, была не была! Посмотрю! – он встал на ноги и, пригибаясь, побежал к кургану.
Конь продолжал жалобно и призывно ржать. У его ног неподвижно лежал человек.
Евлампий, охваченный страхом, приблизился к нему. Хороший пиджак, брюки из дорогой шерстяной ткани и рубашка незнакомца были залиты уже местами засыхающей кровью. Евлампий от ужаса закрыл глаза.
– Тикать отсюдова надо! – пришла ему в голову первая мысль.
– Но ведь это человек и в помощи нуждается! – засовестился он.
Рябоконь, став на колени, приложил своё ухо к сердцу незнакомца.
– Не дышит! Покойник! – понял он.
– Надо срочно в правление бечь, оповестить. Нет, сперва надо пошукать в карманах мертвяка. Может, что‑то и полезное для меня сыщется? – решил Евлампий.
В этот момент взгляд юноши упал на перемётную суму, притороченную к седлу коня. Евлампий рывком встал на ноги и кинулся к жеребцу. Снял суму и быстро её развязал. На зелёную траву, покрытую обильной росой, посыпались деньги.
– Матерь Божья! – воскликнул он и схватил толстую пачку синих пятирублёвых купюр.
