Бабур отшвырнул мешки в сторону, но приметил, что крестьянин смотрел на них так, словно их содержимое было дороже всего на свете.
— Откуда все это? — спросил юный владыка.
И снова молчание.
— Я спрашиваю, откуда? — на сей раз он взглянул на поселянина.
— Из нашей деревни, повелитель, за рекой Зарафшан.
— И все это отобрано у тебя?
— Да, повелитель.
— Силой?
— Да, повелитель. Вот этими двумя людьми.
— А твоя жена? Ее тоже взяли силой?
Крестьянин угрюмо промолчал.
Бабур повернулся к командиру.
— Я приказывал не чинить никакого ущерба и разорения местным жителям, а за все нужные нам припасы платить справедливую цену. Наследник Тимура — не разбойник и пришел сюда не разорять бедняков и орошать землю невинной кровью.
Кочевника, однако, это не смутило:
— Мы торчим здесь уже не одну неделю и ничего не имеем. Никакой, даже самой ничтожной, добычи. Мои люди устали, их нужно чем-то расшевелить. А тут и позабавиться нечем, разве что позаимствовать у этого ничтожного червяка парочку куриных тушек.
— И изнасиловать его жену?
— А вот мои люди говорят, она сама была очень даже не против, — осклабился вождь, показывая редкие, но широкие и крепкие зубы.
Бабура захлестнула волна гнева: он едва сдержался, чтобы не изрубить этих людей на месте мечом, а их безмозглые головы выбросить в выгребную яму.
— Вазир-хан, взять обоих грабителей под стражу. Они виновны в разбое и насилии; что за это полагается, им прекрасно известно. Приговор должен быть приведен в исполнение немедленно, на глазах у всего их племени.
Вазир-хан поднял руку, и его стражники взяли в кольцо кочевников, которые даже не пытались сопротивляться, поскольку, похоже, просто не понимали, что происходит.
— А теперь послушай ты, — обратился Бабур к вождю, который больше не ухмылялся. Молодой правитель заметил, что пальцы кочевника нащупывают рукоять заткнутого за засаленный шерстяной кушак кинжала, и внутренне напрягся, готовый дать отпор, если этот дурак решится напасть. — Ты поклялся, что до конца похода будешь верен мне, обязался исполнять все законы, правила и предписания, касающиеся моего войска, и знаешь, что положено за нарушение приказа. Следи за своими людьми и имей в виду, что ты в ответе за них, и если не сможешь с ними управиться, то в следующий раз разделишь их участь.
В голосе Бабура звучала нешуточная угроза.
— Ты сам объявишь своим людям, что здесь вершится правосудие — и вершится от твоего имени… Никакой кровной вражды в своем лагере я не потреплю. Собирай людей, немедленно, прямо сюда.
Глаза вождя заметались между Бабуром, Вазир-ханом и стражниками, уже крепко взявшими за руки его головорезов, выглядевших теперь уже не так браво. Бабур видел в его глазах затаенную злобу и ненависть, но проявить их открыто кочевник не решился: он медленно склонил бритую голову, давая понять, что повинуется.
Десять минут спустя два десятка соплеменников собрались молчаливым кольцом вокруг приговоренных. По знаку Бабура, вождь прокашлялся и обратился к осужденным:
— Вы нарушили закон, который я обязался чтить до окончания похода, а потому я, ваш вождь, объявляю, что вы понесете наказание. Ваши тела будут разрублены на куски и брошены на съедение псам и стервятникам, и да знает всякий, находящийся здесь, что казнь совершается по моему приказу, и стало быть, ни о какой кровной мести по отношению к исполнителям не может быть и речи.
Вазир-хан подал знак своим подчиненным, и те, с мечами наголо, подступили к дрожащим пленникам, швырнули их на колени и обрушили на них свои отточенные клинки. Холодный воздух раннего утра разорвали истошные вопли.
Бабура мутило, но он справился со слабостью, не подав виду. Все вершилось по закону, а он лишь выполнял долг военачальника и правителя, предписывающий поддерживать нерушимый порядок и дисциплину. Юный властитель не позволил себе отвести глаза до тех пор, пока крики не смолкли: теперь тишину нарушали лишь крики птиц, издалека заметивших поживу и теперь слетавшихся на пиршество.
— Забери свои пожитки… и вот это.
Бабур протянул набитый серебряными монетами кошель из верблюжьей кожи ошеломленному крестьянину, который не сразу сообразил, что к чему. Когда тот все же принял подаяние, молодой эмир повернулся, собираясь сесть в седло, но тут облагодетельствованный им бедняк прокашлялся и нерешительно заговорил:
— Повелитель…
— Ну, что еще?
Бабур устал, и все вокруг его раздражало — включая этого тощего, никчемного поселянина. Конечно, он ни в чем случившемся виноват не был, но нет бы ему и его соседям, выказать себя настоящими мужчинами и дать отпор грабителям, когда они только сунулись в поселок…
Впрочем, от этой мысли Бабур тут же отмахнулся. Это ведь работяга, а не воин: ладно и то, что у него хватило отваги явиться в лагерь в поисках справедливости.
— Повелитель… есть нечто, что тебе нужно знать… я видел это собственными глазами три ночи назад, в полнолуние.
— Что такое… говори.
— Я видел людей, наверное, шпионов, покидавших город. Случайно их заметил, пас овец в рощице, и они меня не видели. А несколько часов спустя я видел, как они вернулись. Там есть тайный ход, ведущий в Самарканд, — рядом с воротами Игольщиков. Я могу показать это место, повелитель.
Сердце Бабура подскочило.
— Если говоришь правду, тебя ждет куда более щедрая награда, чем этот жалкий мешочек серебра, — я отсыплю тебе столько золота, сколько весишь ты сам.
— Повелитель, но это безумие…
— Может быть.
Бабур едва справлялся с переполнявшим его возбуждением. Возможно, уже через несколько часов он будет в Самарканде.
— По крайней мере, позволь мне пойти с тобой.
— Нет, Вазир-хан. Кто, скажи на милость, обратит внимание на оборванного мальчишку? А ты человек заметный, да и в Самарканде есть люди, которые тебя знают. Мне безопаснее пойти одному.
В кои-то веки Вазир-хан растерялся: даже пересекавший его лицо шрам казался глубже, чем обычно.
— Но ты ведь правитель, — упрямо проворчал он. — Что будет с Ферганой, если ты не вернешься?
— Я вернусь. И разговор окончен — я отправляюсь.
Бабур взобрался на специально подобранную, крепкую, коренастую лошаденку и, не оглянувшись, ускакал в ночь.
Прошлой ночью он, Вазир-хан и крестьянин уже проехали на запад вдоль серебрившегося в лунном свете потока, и каждая пядь этого пути отпечатывалась клеймом в его мозгу. Он пересекал луг Хан-Юрти, где, как часто рассказывал ему отец, Тимур некогда разбивал летние шатры удовольствий, чтобы, лежа под шелковым балдахином, прислушиваться к журчанию воды, такой чистой и прохладной, словно она протекала по райским кущам. Сейчас же юноше казалось, что в шелесте потока звучит голос самого великого предка: «Вперед! Дерзай и не останавливайся ни перед чем!»
