— Да, я бы охотно сплавала на тот берег, — согласилась Александра. — А приличия тоже необходимы. Иногда.
— Вы имеете в виду мой вид, сударыня? Но поверьте, через сто лет все будут так ходить. Набедренная повязка — все, что нужно естественному человеку, живущему в гармонии с природой. И то не во всех случаях жизни.
— Разве что человеку, живущему близ экватора, сударь, — возразила Александра. — А в нашем климате зимой нужны шуба и меховые сапоги.
— По той причине, что мы находимся в разладе с матушкой-природой. Если наши дети и внуки привыкнут расхаживать в набедренных повязках, то их кожа сделается не чувствительной к холоду. И родится поколение, для которого снег — украшение пейзажа, а не Божья кара. Они будут нырять в сугробы и ощущать блаженство.
— В моем Спиридонове мужики и бабы, выскакивая из бани, кидаются в снег, и он им вреда не приносит. Но потом они надевают тулупы. А что может быть натуральнее, чем наши поселяне, которые чуть не до Покрова бегают босиком? — спросила Александра.
— Да, поселянин — тот самый естественный субъект, которого имел в виду господин Руссо. Но предрассудки мешают единению человека с природой. Вы видели, как купаются деревенские девки, не снимая рубах?
— Видела. Но природная стыдливость…
— А она нужна — стыдливость? Чего стыдиться?
— Однако вы, сударь, не осмелились явиться без набедренной повязки!
Михайлов улыбнулся.
— Это так, — согласился он, — потому что стать полностью естественным человеком в наш век невозможно. Потому хотя бы, что господин Руссо писал о диком лесном жителе, не имеющем не токмо жилища, но даже внятного языка. Он не ведал добра и зла, а мы ведаем. Поэтому из философии Руссо о естественных людях следует взять то, что годится для нашего времени — или же потребуется грядущему обществу, когда исчезнут предрассудки. Отчего непременно нужно прикрывать тело одеждой, если погода вопит благим матом: дамы и господа, разденьтесь, не то испечетесь заживо?
— Но если послушать вас — чем будут заниматься люди через сто лет? Хотя бы мы, женщины? Прясть, ткать, вышивать, вязать не будет нужды — разве что раз в год изготовлять набедренные повязки для своих домочадцев. Не станет швей, сапожников, ювелиров, придут в упадок ремесла и торговля, неужели все сделаются пейзанами? — перешла в наступление Александра.
— Об этом я пока не думал. Но о том, что тело освободится от ненужных покровов, а его красота и гармоничность станут предметом гордости, я думал много. И здесь я не одинок — еще Гельвеций писал, что человек есть произведение природы и не может от нее освободиться, а в природе красиво все, что означает телесное здоровье…
Тут Александра осознала комизм ситуации — она стоит с почти голым мужчиной, и он рассуждает о Руссо, Гельвеции и, чего доброго, доберется до Платона с Аристотелем. А меж тем солнце и ветер сушат его волосы, они закручиваются колечками, и становится ясно, что они — русые с легким золотистым отливом. Глаза же у капитана темные, видимо, карие, не понять — глубоко посажены, а лоб — высокий, широкий, открытый… Красавцем не назвать, черты лица грубоваты, нос мог бы быть и потоньше… но взгляд, взгляд…
— Жаль, я не доживу до того времени, когда дамы освободятся от шнурованья, — вздохнула Александра.
— Вам, чтобы искупаться и снова одеться, непременно нужна горничная, — согласился моряк. — Но сейчас такая жара, что можно купаться и ночью. Вы могли бы прийти сюда без этих доспехов…
— А вы бы ждали меня здесь в набедренной повязке?
— Знаете девиз аглицкого ордена Подвязки? — спросил он.
— Знаю — «да будет стыдно тому, кто дурно о сем подумает».
— Ну вот — я готов поучить вас нырять, сударыня, и только. Со мной вы в безопасности.
— Тогда будьте тут ближе к полуночи, раньше я не смогу удрать от любезных хозяев. Постарайтесь не замерзнуть в «мундире» естественного человека.
— Постараюсь. Но если в потемках придется вас окликнуть… Как, сударыня, к вам обращаться?
— Друзья зовут меня Сашеттой.
— Мадмуазель Сашетта?
— Мадам.
— Значит, ближе к полуночи?
— Да, господин Михайлов. — Александра улыбнулась, кивнула и направилась к иве. Взбираться было невысоко — одну ступеньку образовал древесный корень, другую — островок голой земли среди травы. И очень скоро она оказалась в парке.
Сейчас Александре захотелось собрать пестрый букет. Она обещала маленьким дочкам госпожи Вороновой, что напишет прехорошенькие акварели для детской. А что предложить девочкам, кроме цветов?
Возле оранжереи довольно высокую оградку вокруг грядок заплел вьюнок, и его розоватые раструбы очень были бы хороши на бумаге, если передать игру света и тени. Но цветок уж больно нежен — не успеешь донести до комнаты, до стакана с водой, как сморщится — и рисовать уж нечего. Разве прийти сюда со всеми принадлежностями, но это можно сделать завтра, а сегодня чем развлечься?..
На обочине рос тысячелистник. Александра обыкновенно не обращала на него внимания — цветок скромный, неяркий, серенький какой-то, порой желтоватый, однако ведь можно совместить его с другими, и его зонтики станут отменным фоном для алых лепестков… где взять алые лепестки?..
За сбором тысячелистника и возней с жесткими стеблями ее застала кузина Пашотта (Прасковья, в просторечье, но кто же называет кузин на русский лад?). Пашотта была с кавалером и светилась радостью — ей уже давно следовало быть замужем, и всякий, кто вел ее танцевать на домашних приемах, тут же зачислялся в незримый список женихов.
— Вас тетушка искала, — сказала она по-французски, жеманясь. — Подите к ней, она сидит на террасе.
— Да, сейчас иду.
Беседа с теткой Федосьей Сергеевной была главной причиной, по которой Александра приняла приглашение Вороновых погостить с недельку. Тетка летом жила у них постоянно. Кроме Александры, приехал и двоюродный брат покойного мужа, Лев Иванович, и недавно овдовевший дядюшка Григорий Семенович Волошин. Предстояло решить судьбу девицы Мавры Сташевской, смольнянки, которую пора было забирать из Воспитательного общества благородных девиц, но куда девать дальше — никто понятия не имел.
Александра, выйдя замуж в двадцать лет потому, что быть в эти годы девицей неприлично, попала в семью, где было очень мало женщин. Ее супруг имел двух родных братьев и ни одной сестры. Оба брата служили в армии и погибли в турецкую войну, оставив сыновей, которых родня отдала в кадетский корпус. Имел он также двоюродного брата, старого холостяка Льва Ивановича. Батюшка супруга, свекор Александры, незадолго до ее свадьбы похоронил жену и сдружился с ее кузиной — Александра так и привыкла считать эту кузину, Федосью Сергеевну, теткой. А была у него еще одна кузина, она родила единственного сына и померла. Сын выдался непутевый, женился на бесприданнице, потом и вовсе утонул. Бесприданница родила ему дочь — эта дочь и была Мавренька Сташевская. Но горячих материнских чувств к дитяте дама не питала — сильно беспокоилась, что ребенок отпугнет женихов: и так денег негусто, а тут еще кроха за подол держится, и нет бабок-нянек, кому бы ее отправить и вздохнуть с облегчением.
