Несмотря на это или, лучше сказать, именно поэтому, в 1791 году он был в немилости у двора: страх перед революционными идеями и ненависть к французам вооружили Фердинанда и Каролину против всех, кого в Неаполе отличали благородное сердце и проницательный ум.
С тех пор он жил в полуопале; видя спасение своей несчастной отчизны лишь в революции, которую можно совершить с помощью все тех же любимых им французов (а любовь его к ним могла бы поспорить с любовью к матери и к настоящей родине), он, с философской решительностью своей души и со спокойной и мягкой настойчивостью своего характера, стал участником заговора, чтобы низвергнуть мрачную и жестокую тиранию Бурбонов, заменив ее разумной и братской властью Франции. Он отдавал себе отчет в том, что ставит на карту свою голову, но спокойно, упорно, без излишних восторгов, не считаясь с опасностью, шел к намеченной цели — подобно тому как стал бы, рискуя собственной жизнью, лечить больных холерой или тифом. Его единомышленники были моложе и порывистее, но к его мнению по всем вопросам относились с глубоким уважением; он был как бы нитью, ведущей их в лабиринте, огоньком, светившим им в потемках, и грустная улыбка, какою он встречал опасность, спокойное благоговение, с каким он говорил об избранниках, на чью долю выпало счастье умереть за человечество, оказывали на них то же действие, что Вергилий приписывает светилу, которому поручено рассеивать мрак и страхи, порожденные тьмой, и заменять их благодетельной и спасительной ночной тишиной.
Этторе Карафа, граф ди Руво, герцог Андрийский, тот самый, что вмешался в разговор, напомнив о непреклонной воле и отваге человека, появления которого они ждали, бьи одним из богатырей, создаваемых Богом для политических битв, — другими словами, то был своего рода аристократический Дантон, наделенный неустрашимым сердцем, железной волей и непомерным честолюбием.
Он отличался врожденной склонностью к трудным начинаниям, спешил навстречу опасности, как другой бежал бы от нее, проявлял мало беспокойства относительно средств, лишь бы достигнуть цели. Бесстрашный в жизни, он был, хотя это и казалось невозможным, еще бесстрашнее перед лицом смерти — словом, это был один из тех мощных рычагов, какие Провидение, охраняющее народы, вкладывает в руки революции, которая должна их освободить.
Он происходил из прославленной семьи герцогов Андрийских и носил титул графа ди Руво; но он его презирал, равно как и все титулы своих предков, если они не согласовывались с делами, благодарная память о которых могла бы остаться в истории и которые он сам мечтал совершить; он постоянно говорил, что у порабощенного народа не может быть аристократии. Он воспламенился при первых же веяниях республиканских идей, подувших в Неаполе после прибытия Латуш-Тревиля, с присущей ему отвагой устремился на опасный путь революции и, хотя по своему положению обязан был появляться при дворе, стал одним из самых пламенных глашатаев новых принципов, усерднейших их распространителей: всюду, где заходила речь о свободе, словно по какому-то волшебству появлялся Этторе Карафа. Поэтому уже в 1795 году он был арестован в числе первых патриотов, выслеженных Государственной джунтой, и заключен в замок Сант'Эльмо; здесь он вступил в сношения с большинством молодых офицеров, охранявших крепость. Его пламенное красноречие привело к тому, что они превратились в сторонников республики; вскоре они настолько подружились, что, когда ему стал грозить смертный приговор, он, не колеблясь, обратился к своим стражам с просьбой помочь ему бежать. Тут между этими благородными юношами возникли разногласия: одни считали, что даже во имя свободы нельзя изменять своему долгу и, поскольку им доверена охрана замка, с их стороны было бы преступлением содействовать побегу узника, будь он им хоть друг, хоть брат. Другие, наоборот, говорили, что ради свободы и ради спасения ее защитников патриот должен жертвовать всем, вплоть до собственной чести.
В конце концов юный лейтенант, уроженец Кальтаджироне, что на Сицилии, более пламенный патриот, чем остальные, согласился не только способствовать побегу графа, но и сопутствовать беглецу; в осуществлении замысла им помогала дочь одного из гарнизонных офицеров, влюбленная в Этторе; она передала узнику веревку, чтобы спуститься с крыши замка, а молодой сицилиец ждал его внизу.
Побег совершился благополучно. Но судьба беглецов оказалась не одинаковой: сицилиец был схвачен и приговорен к смертной казни, однако по особой милости Фердинанда казнь была ему заменена пожизненным заключением в ужасной темнице на острове Фавиньяна.
Этторе нашел убежище в доме одного друга, в Портичи; отсюда он тропами, известными только горцам, перешел границу королевства, попал в Милан, застал здесь французов и легко сошелся с ними, так как вполне разделял их взгляды. Они со своей стороны оценили его пламенную душу и неукротимое сердце, его непреклонную волю. Прекрасный характер Шампионне представлялся графу слепком с характеров Фокиона и Филопемена; граф вступил в штаб Шампионне, не заняв в нем определенной должности, а после падения Пия VI и провозглашения Римской республики, когда французский генерал направился в Рим, поехал вместе с ним. Оказавшись поблизости от Неаполя и все еще надеясь поднять там восстание, он вернулся в королевство тем же путем, каким покинул его, и вновь попросил того же друга его приютить, но уже не в качестве гонимого, а в качестве заговорщика. Друг этот был не кто иной, как Габриэле Мантонне, о котором мы уже говорили. Отсюда граф написал Шампионне, что считает Неаполь созревшим для государственного переворота и просит прислать к нему верного, выдержанного и хладнокровного человека, который мог бы сам судить о состоянии умов и положении дел. Этого-то посланца и ждали заговорщики.
Габриэле Мантонне, давшего Этторе Карафа пристанище, пламенный патриот легко привлек на свою сторону; ему было, как и самому Этторе, лет тридцать пять; происходил он из Савойи, о чем свидетельствует и его имя. Он обладал геркулесовой мощью и такою же силой воли, отличался вдохновенным мужеством и благородными порывами сердца, которые в крайних обстоятельствах исторгают из глубины души возвышенные слова, что заставляют трепетать историю, обязанную их отмечать. Это не мешало Мантонне тонко острить в повседневной жизни, а такие остроты, хоть и не доходят до потомков, высоко ценятся современниками. Поступив в неаполитанскую артиллерию в 1784 году, он в 1787-м был произведен в младшие лейтенанты, в 1789-м перешел лейтенантом в артиллерийский полк королевы, в 1794-м получил чин капитан-лейтенанта и наконец в начале 1798 года стал командиром полка и адъютантом генерала Фонсека.
