Слишком прижаты ушки. Товарищ Бор воссоздает не Мастера и Маргариту, а монумент. Мавзолей. Такое изображение это все равно, что бросок шайбы БЕЗ ЗАДЕРЖКИ. Это не результативный бросок. Более того, он неправильный. Он никому не нужен даже если случайно окажется результативным. Чтобы увидеть этот бал нужна ПАУЗА. Время должно остановиться на двенадцати часах.
Нет вскипавшего на солнце серебра на груди кентуриона. Тогда получается, что и Иешуа, шмыгающий носом, не вызовет восхищения. Ведь он, как ТЫ да Я. Восхищение вызовет только Идол.
В Мастере и Маргарите создано Булгаковым Вымышленное Пространство. В книге оно реально существует. А в кино его нет. В Улицах Разбитых Фонарей и в сериале Агент Национальной Безопасности его больше, чем в этом кино Бортко.
— Хочешь, я дам тебе роль, — сказал Ми. — Роль в моем фильме.
— Что это за роль? — спросил гроссмейстер.
— Как раз подойдет для тебя. Роль Великого Рыцаря Дон Кихота Ламанчского. Споешь песню:
На турнире, на пиру, иль на охоте,
Ходит слава о бессмертном Дон Кихоте.
Ля-ля-ля-ля, ля-ля-ля-ля, ля-ля-ля-ля.
— Я тоже буду играть роль в моем фильме. Ну, как обычно. Если никто не верит, что я режиссер, пусть поверят хотя бы, что я артист.
— А вы кого будете играть? Роль какого-нибудь графа?
— Во-первых, каких-нибудь графов не бывает. А во-вторых, я буду играть роль Великого Джона Леннана.
— Что-то я не слышал о таком.
— Еще услышишь.
На заднем плане, у бани, под сильной лампой режиссер Молчановский разглаживает складки на костюмах героев. Он держит огромный дымящийся утюг с резными дырками. Через эти дырки видны раскаленные угли. Как на треножнике для жертвоприношений. Он бормочет:
— И в детской резвости массы колеблют мой треножник…
Кругом темно. Только небольшая лампочка горит у туалета, да на другом конце Зоны можно различить огонек дорогой сигары. Гаванская. Очевидно, какой-то олигарх смог получить посылку даже в этот праздничный день. А ДПНК угостить он просто обязан.
Молчановский опускает раскаленный докрасна утюг на костюм. Материал скворчит, морщится и ежится, как живая кожа.
— Ничего, ничего, — бормочет Молчановский, — а то эти складки могут принять за чью-то — слово на букву п. — А меня будут благодарить за сексографию. А мне это надо? Ведь я только романтик. — И он опять жарит кожу, как будто приносит в жертву древнего жителя республики Майя. — А почему бы и нет? — говорит Молчановский. — Я новый Монтесума. — Сильно. Пусть так все и думают. Он начинает интенсивно уничтожать складки на костюме своего героя.
Вдруг раздается звон разбитого стекла. Прямо перед Молчановским из разбитого в виде пятиконечной звезды окна вылетает окровавленная голова. Во рту у головы скомканный лист сценария. Это голова Эдуарда Радзинского. Кто-то тянет его назад за ноги. Пять острых копий держат голову и не пускают ее назад. Молчановский поднимает свой огромный антисексуальный утюг. Радзинский пытается что-то сказать, но лист сценария во рту мешает. Он только тонко пищит:
— О-о-о! Ооо!!!
Молчаноский рассматривает лицо Радзинского. Он как будто выискивает лишние складки. Слегка опаленный огненным утюгом драматург, писатель, чтец и гонец в ужасе крутит головой. На его шее появляются кровавые полосы от пяти уже рубиновых зубьев стекла. Молчаноский не находит ничего противозаконного на лице своего друга. Левой рукой он осторожно помогает Эдуарду вернуться назад в баню. Тот исчезает в дымной тьме. Оттуда, из Бани, как из Подземелья слышен страшный голос Кума:
— Ты чё нам принес, друг Американского Президента?! Ты что, сука, нас не уважаешь?!
Голос посыльного драматурга:
— О-о-о! Ооо!!!
— Не слышу?! Тебе сказали: только Гарри Поттер! А ты кого принес? Гайдра? Какого Гайдра ты нам притащил? Да на — слово на х — нам нужен этот вчерашний день! У нас гости, — продолжал ласково Кум, а ты, гад, что нам подсовываешь?
Открывается дверь бани. В клубах пара, с высокоподнятыми волосами вылетает курьер и метеором проносится через плац. Там на втором этаже творят писатели Виктор Пелевин и Владимир Сорокин.
Молчановский поднимает перед собой кожаный костюм Одиссея. Ни складочки. Теперь все поймут без слов, что он был Бесполым. Как его Пенелопа. Женихам так и так бы не обломилось.
Через разбитое окно из бани слышно, как Виктор Еврофеев уговаривает Соньку.
— Дай мне, пожалуйста, а?
— Нет.
— Почему?
— Я устала. — Перед Сонькой большой спелый арбуз. Наполовину он уже нарезан красивыми ломтиками. Она берет очередной арбузный ломтик, ест его и выплевывает спелые черные семечки в хрустальную вазу. — Почему я должна давать тебе, не понимаю?
— Я считаю, что ты… Как бы это сказать поточнее…
— А ты говори, как есть. — Она берет еще один арбузик и кусает его.
— Ты, ты, ты… Вы настоящая Русская Красавица.
— Да? Правда?
— Век воли не видать! Нет, честно, ай лав ю.
— Ладно. Тогда дам. Щас только арбуз доем.
А в самой бане Асм — уже пришел из школы — трет спину Иг Волгу. Кум сидит на лавке с намыленной головой.
— Зона психически перегружена, — говорит Ди Ас. — Ни — слово на х — практически, не соображают, что делают. Ликвидация давно назрела.
— Я уже начинаю верить этому бытописателю Борису Парамонову, — говорит Иг Вол. — Все, в общем-то, пидарасы.
— Вы там чего хотите говорите, — выплевывая мыло высказывается Кум, но я все равно первый в очереди на Гарри.
— И тебе не стыдно, Малиновский? — говорит Асм. — Ведь Игорь не просто наш гость. Он Проверяющий.
— Ладно, ладно. Я пошутил. Чего не скажешь… — Он окунает голову в таз с водой. Потом с шумом отфыркивается и говорит: — Да всем хватит сегодня. Там Сонька Золотая Ручка в предбаннике телевизор смотрит. В случае чего она может за всех отработать. — Слово на букву Е!.. — я вам скажу… как швейная машинка.
— А как это? — спрашивает Иг, поворачивая голову.
— Ну, и как Зингер, и как Мерседес.
— Вместе взятые, что ли?
— И вместе, и по очереди. Как хочешь.
Они моются и не торопятся. Впереди у них вся ночь.
Камилла Палья лежат на кровати в санчасти. Рядом на стуле Александр Генис. Он держит руку Камиллы и считает пульс.
— Сколько? — спрашивает она.
— Тридцать восемь и восемь.
— Сколько?!
— Простите, я не то сказал. Просто задумался. Может быть свет включить?
— Не надо. Так лучше. — Камилла Палья тяжело вздыхает. — Не могу понять, как это может быть, — говорит она.
