Монлюк был прав, и сознание его правоты наполнило Жана невероятной усталостью. Ему не хотелось никуда уезжать. Он мог бы всю оставшуюся жизнь просидеть здесь, на этом пороге, подремывая на весеннем солнышке.
Вернулся помощник де Монлюка.
— Милорд! Время!
— Да, да, да.
Генерал шагнул к коням, но потом обернулся.
— Если ты не хочешь воевать под моим началом, Ромбо, то хотя бы позволь мне предложить тебе, твоей семье и твоим друзьям мою защиту. Уходи с нами в Монтальчино. Там и будешь решать.
Монтальчино! Это так близко от Монтепульчиано, от постоялого двора «Комета», от фермы, от дома! Когда Жан представил себе все это, к нему на миг вернулась былая энергия.
— Мы поедем с вами, милорд. По крайней мере, до Монтальчино.
— Отлично. — Генерал снял с пальца одно из своих колец и вручил его Жану. — У Римских ворот покажешь его любому, кто попытается вас задержать. У тебя есть два часа.
Он отошел на два шага — и снова остановился, обернувшись.
— Я только вчера услышал о тебе еще одну историю, Ромбо. Не балладу, хотя она достойна того. Это правда, что ты — палач?
Жан заставил себя отвечать спокойно:
— В прошлом, милорд. Недолго — и очень давно.
Лицо де Монлюка исказила гримаса любопытства.
— Ты казнил с помощью меча, так ведь? Для этого нужно умение. Значит, остальная часть истории тоже правдива? Что ты был тем самым человеком, который отрубил голову английской королеве-еретичке? Анне Болейн?
Это имя и все связанные с ним воспоминания были словно неожиданной пощечиной. Отвернувшись, Жан подавил вздох.
— Нет, милорд. Это неправда. Я отрубил несколько голов в армии, вот и все. Ничего достойного рассказов. Тот меч давно заржавел в своих ножнах.
Генерал недоверчиво смотрел на него.
— В будущем мне захочется услышать кое-какие рассказы. Ты — интересный человек. Да-да, Жискар, едем. Два часа, Ромбо.
Копыта выбили искры из булыжников, и отряд ускакал, оставив Жана вспоминать о совсем другом весеннем Дне. Девятнадцать лет назад. Тогда тоже пригревало солнце. Он солгал де Монлюку. История была — и такая, какой генерал никогда бы не поверил. Жан Ромбо действительно отрубил голову Анне Болейн. А еще он отрубил ее шестипалую руку. И трудная дорога, по которой он впоследствии пошел, привела его сюда — прямо к этим новым бедам.
Жан Ромбо снова проклял ту минуту, когда впервые услышал имя Анны Болейн. При его упоминании руки и ноги французского палача снова налились тяжестью. А сейчас не время для слабости. У него всего два часа. Два! Ну что ж, они пришли на землю Сиены ни с чем и уйдут, имея еще меньше. Если только Бекк можно перевозить.
Единственный человек, знавший ответ на этот вопрос, возник рядом с Жаном, как только цокот копыт затих вдали.
— Ты слышала?
— Да, отец.
— Ее можно перевозить?
Он увидел неуверенность в глазах дочери — в темных озерах, которые делали ее такой похожей на ту, в честь которой она получила свое имя. А еще он различил в них печаль. Больше всего на свете ему хотелось снова вернуть им сияние.
— Мы можем отвезти ее домой? — повторил свой вопрос Жан.
— Но Сиена проиграла войну. Разве ты не говорил, что мы сумеем вернуть свои земли только с победой?
— Возможно, это по-прежнему так. Однако война идет странно, дочка. Не исключено, что война сожгла нашу «Комету» и покатилась дальше. Да, ферма превратилась в пепел. Но даже на пепелище можно строить заново.
— Тогда, по-моему, нам стоит поехать туда и посмотреть, отец.
— Хорошо. Приготовь ее. Я найду повозку, матрасы. Надо будет разыскать Хакона.
Анна улыбнулась:
— Ну, ты ведь знаешь, что он всегда где-то неподалеку. Жан это знал. Словно песчинка в углу глаза, массивный скандинав постоянно маячил поблизости, оставаясь его тенью и защитником. Сейчас он прятался от гнева Жана. Этот гнев немного остыл, когда Анна выразила надежду на выздоровление матери. Только тогда выслушанные и переданные Анной оправдания Хакона, заключавшиеся в том, что он защищал сына, были приняты. Эрик также избегал гнева Жана, не показываясь ему на глаза, так что все яростные взоры доставались старому товарищу Ромбо, скандинаву-отцу.
Жан глянул на противоположную сторону улицы, где в дверном проеме маячила массивная фигура.
— Хакон! Иди сюда.
Хакон, словно провинившийся пес, опасающийся наказания, осторожно перешел через улицу.
— Жан. Анна. Печальный день для Сиены, да?
Траурное выражение на его огромном открытом лице казалось столь неуместным, что Жан невольно рассмеялся. С Хаконом всегда так. Каким бы измученным ни был Жан, каким бы отчаянным ни было положение, скандинаву всегда удавалось его рассмешить.
— Мы отсюда уходим, Ястреб. С де Монлюком. Хакон расплылся в улыбке.
— Чтобы воевать дальше, Жан?
— Чтобы отправиться домой. Если у нас остался дом, в который можно вернуться. Или построить новый, если прежнего дома не осталось.
Затем Жан быстро перечислил Хакону вещи, которые им понадобятся. Закончив список, из-за которого скандинав уже чесал в затылке, Ромбо добавил:
— И попробуй найти Фуггера. Его дома не оказалось, он отправился искать дочь. Я оставил ему записку. Он…
Хакон улыбнулся:
— Он сделает то, что сделаю и я: будет искать моего сына. Эрик всегда бывает рядом с Марией, а моего здоровяка-сына трудно не заметить.
С этими словами Хакон отправился выполнять поручение. Жан обнял дочь и тоже ушел. Предстояло собрать их скудный скарб, напомнить кое-кому, что за ними остались долги.
Дом! Эта мысль торопила его. Может быть… может быть, это возможно! Вернуться обратно, восстановить все как было, снова видеть, как процветают его виноградники, как начинают сиять глаза жены… Вновь сойтись на дворе «Кометы», рассказывая старые истории!
Но эта картина рассыпалась на ходу. Какие-то вещи реальны, а какие-то — нет. Потому что на каждом их пиру будет присутствовать призрак. Потому что за столом постоянно будет пустовать одно место, которое заполнить нельзя.
Джанни. Где-то на свете его сын дышит, молится, живет. Несомненно, он сейчас за многие мили отсюда — но зачастую расстояние между людьми невозможно измерить милями. А Джанни так далек от Жана Ромбо, как сам Жан — от солнца.
Все началось с колоколов. Первым услышали тот, что висел на башне Торре дель Манио: главный и самый большой колокол Сиены. Он издал низкую ноту, одинокую и мрачную. Она все еще разносилась над главной площадью, когда к ней присоединилась вторая. Однако огромная площадь оставалось пустой: ни один житель города не ответил на зов, не вышел узнать, чего хочет от него Республика. Все знали, что этот колокольный звон не был призывом. Этот звон был прощальным.
