В двенадцать часов прозвенел звонок на обед. Обедали торопливо, без бузы и обычных скандалов. Когда кончили обед, в столовую вошел Викниксор и скомандовал: «Встать!»
Ребята поднялись. В столовую торопливыми шагами вошла пожилая невысокая женщина, закутанная в серую пуховую шаль.
— Лилина, — шепотом пронеслось по скамьям.
— Здорово, ребята! — поздоровалась заведующая губоно. — Садитесь. Хлеб да соль.
— Спасибо! — ответил хор голосов.
Ребята уселись. Лилина походила по столовой, потом присела у стола первого отделения и завязала с малышами разговор.
— Сколько тебе лет? — спросила она у Якушки.
— Десять, — ответил тот.
— За что попал в школу?
— Воровал, — сказал Якушка и покраснел.
Лилина минуту подумала.
— А сейчас ты что делаешь в школе?
— Учусь, — ответил Якушка, еще больше краснея. Лилина улыбнулась и потрепала его, как девочку, по щеке.
— А ты за что? — обратилась она к Кондрушкину, тринадцатилетнему дегенерату с квадратным лбом и отвисшей нижней челюстью.
— Избу поджег, — хмуро ответил он.
— Зачем же ты ее поджег?
Кондрушкин, носивший кличку Квадрат, тупо посмотрел в лицо Лилиной и ответил:
— Так. Захотелось и поджег.
Подошел Викниксор.
— Этот у нас всего два месяца, — сказал он. — Еще совсем не обтесан. Да ничего, отделаем. Вот тоже поджигатель, — указал он на другого первоклассника — Калину. — Этот уже больше года у нас. За поджог в интернате переведен.
— Зачем ты сделал это? — спросила Лилина.
Калина покраснел.
— Дурной был, — ответил он, потупясь.
Поговорив немного, Лилина вместе с Викниксором вышла из столовой. Немного погодя к столу четвертого отделения подсел Воробей, бывший в то время кухонным старостой.
Он был красен, как свекла, и видно было, что ему не терпится что-то рассказать.
— Здорово! — проговорил он наконец. — Чуть не влип.
— Что такое? — спросил Японец.
— Да Лилина… Не успел дежурный дверь отворить — влетает на кухню:
— Староста?
— Староста, говорю.
— Сколько сегодня получено на день хлеба?
А я, признаться, точно не помню, хотя в тетрадке и записано.
— Два пуда восемь фунтов с половиной, говорю — наобум, конечно.
Она дальше:
— А мяса сколько?
— Пуд десять, говорю.
— Сахару?
— Фунт три четверти.
— Молодец, говорит, — и пошла.
Все расхохотались.
— Ловко! — воскликнул Янкель. — Ай да Воробышек!
После обеда воспитатели скомандовали классам «построиться» и отделениями провели их в Белый зал. Там уже находилось человек десять гостей.
От губоно, кроме Лилиной, присутствовали еще два человека — от комиссии по делам несовершеннолетних и от соцвоса. Кроме того, были представители от шефов — Петропорта, от Института профессора Грибоедова и несколько студентов из Института Лесгафта.
Шкидцы, соблюдая порядок, расселись по местам. Впереди уселись малыши; четвертое отделение оказалось самым последним. Янкель и Пантелеев притащили из класса бумагу и чернила и засели за отдельным столом редакции.
На сцену вышел Викниксор.
— Товарищи! — сказал он. — Сейчас у нас состоится учет, учет знаний наших, учет проделанной работы. Давайте покажем присутствующим здесь дорогим гостям, что мы не даром провели время, что нами что-то сделано… Откроем учет.
Слова Викниксора были встречены аплодисментами со всех скамеек.
— Первым будет немецкий язык, — объявил Викниксор, уже спустившись со сцены и заняв место в первом ряду, по соседству с гостями.
На сцену поднялась Эланлюм.
— Сейчас мы продемонстрируем наши маленькие успехи в разговорном немецком языке, потом покажем сценку из «Вильгельма Телля». Ребята, — обратилась она к четвертому отделению, — пройдите сюда.
Японец, Цыган, Кобчик, Купец и Воробей гуськом прошли на сцену и стали лицом к залу.
Эланлюм обвела взором вокруг себя и, не найдя, по-видимому, ничего более подходящего, ткнула себя пальцем в нос и спросила у Купца:
— Вас ист дас?
Купец ухмыльнулся, смутился. Он был по немецкому языку последним в классе.
— Нос, — ответил он, покраснев.
Гости, а за ними и весь зал расхохотались. Эланлюм расстроилась.
— Хорошо, что хоть вопрос понял, — сказала она. — Еонин, — обратилась она к Японцу. — Вас ист даст? Антворте.
— Дас ист ди назе, Элла Андреевна.
— Гут. Вас ист дас? — обратилась она к Цыгану, указав на окно.
— Дас ист дас фенстер, Элла Андреевна, — ответил Цыган, снисходительно улыбнувшись. — Вы что-нибудь посерьезнее, — шепнул он.
— Нун гут… Вохин геест ду ам зоннабенд? — обернулась Эланлюм к Воробью.
Воробей знал, что Эланлюм спрашивает, куда он пойдет в субботу, знал, что пойдет в отпуск, но ответить не смог. За него ответил Еонин.
— Эр гейт ин урлауб.
— Гут, — удовлетворившись, похвалила немка.
Так, перебрасывая с одного на другого вопросы, она демонстрировала в течение пятнадцати минут «успехи в разговорном немецком языке».
Потом тем же составом воспитанников была показана сценка из пьесы «Вильгельм Телль» на немецком языке. Гости от «Вильгельма Телля» пришли в восторг, долго аплодировали.
За немецким языком шел русский язык. Гости и педагоги задавали воспитанникам вопросы, те отвечали.
Потом шли древняя и русская истории, политграмота, география и математика.
Пантелеев и Янкель все это время усиленно работали у себя в «походной редакции». Когда Викниксор объявил о перерыве и все собрались вставать, на сцене появился Янкель.
— Минутку, — сказал он. — Только что вышел экстренный номер газеты, висит у задней стены, желающие могут прочесть.
Все обернулись. На противоположной стене прилепился исписанный печатными синими буквами лист бумаги. Наверху, разрисованный красной краской, красовался заголовок:
«Шкид» Однодневная газета, посвященная учету
Гости и шкидцы обступили газету. Передовица, написанная Японцем, разбирала учет как явление нового метода педагогики.
Дальше шел портрет Лилиной в профиль и стихи Пыльникова, посвященные учету:
Мы в учете видим себя,
Учет — термометр наш.
Науку, учебу любя,
Мы грызем карандаш.
Кто плохо учился год,
Тому позор и стыд.
Эй, шкидский народ,
Не осрами республику Шкид!
За стихами шла хроника учета. О каждом предмете был дан отдельный отзыв. Читающие были поражены последней рецензией:
