– В Мангазее вы добудете себе новых лошадей, – с тяжким вздохом поднялся старый Симеон. Уже несколько лет старый купец мучался от болей в спине. – Но было бы умнее у реки оставаться, Ермак Тимофеевич. Лошадь можно загнать, а река будет течь вечно!
– Мне подумать надобно, – Ермак отвернулся от карты. – Даже у меня пока не хватит смелости сказать ватаге, что в Сибирь пешком топать придется!
– Тогда давай я им об этом скажу, – великодушно предложил Никита Строганов.
– Попытайся, купец, – недобро рассмеялся Ермак. – Да они тебя на ремни порежут! Казак без лошади – и не человек вовсе.
Машков лукаво блеснул глазами.
– Слышишь, – шепнул он Марьянке на ухо, – все ж таки мы, казаки, люди.
– С этим поспорить можно, – прошептала она в ответ.
Машков вздохнул, подошел к Ермаку и намеренно громко произнес:
– Ермак Тимофеевич, лично я за то, чтоб на Дон вернуться, но сначала разнести к чертовой матери Орелец энтот. Нас обманули!
Строгановы замерли. Сейчас все должно решиться… Они точно знали, что против казаков с одними только деньгами и золотом не попрешь.
– Никита Строганов прав, – медленно, с явной неохотой произнес Ермак. Тяжело было признавать чужую правду. – До Сибири мы сможем добраться только по рекам! С лошадьми нам через горы не перебраться… Не через этот пояс сатаны!
– Бог поможет вам! – обмахнулся крестом Симеон. – Вы ж пойдете под хоругвями святыми с ликом Матери Божьей и со святыми угодниками.
– А наша добыча? – упрямо спросил Машков, а Кольцо закивал головой. – Что наша добыча?
– Вы все сможете унести с собой! – рубанул рукой Симеон Строганов.
Глава седьмая
ВАТАГА ВЫХОДИТ В ПОХОД
Прошло две недели, и, наконец, ватага Ермака смогла свыкнуться с мыслью, что Сибирь покорять без коней придется. Они собирались на берегу Камы, придирчиво разглядывали широкие, плоские и легкие ладьи, чертыхались в голос и желали Строгановым много чего интересного. А потом Ермак взялся обучать ватагу премудрости волока ладей посуху, там, где рекой не пройти будет.
Александр Григорьевич Лупин, коновал строгановский, все чаще присоединялся к ватаге. Ему предстояло весьма непростое дело: объяснить казакам, что он тоже хочет вместе с ними в Мангазею, мол, это такой край, какой ему надо. Коновал в безлошадном отряде! В конечном итоге, Лупину удалось убедить всех, доказав, что он может лечить всех, не только коняг, но и людей. А какой же поход без лекаря обойдется?
Человеком, занятым больше всех, выбивающимся из сил, по праву считался казачий духовидец отец Вакула. Под его началом старательные строгановские золотошвейки шили знамена и хоругви с ликами святых, Богородицы и Спаса. Чудо искусства безвестных вышивальщиц, рожденное из слез по ночам… Золотошвейки плакали, впрочем, не от усталости, а по казакам, с которыми провели столько жарких минут прошлым летом…
Казачий поп собирал готовые хоругви и придирчиво оглядывал их со всех сторон, а заодно косился и на потупившихся золотошвеек. Такой работы даже лицо духовное не выдержит, и отец Вакула принялся жаловаться Ермаку, что Строгановы приказали заготовить хоругвей больше, чем у них в ватаге найдется желающих нести их.
– Для каждой сотни по хоругви! – рубанул Ермак. – Али ты забыл, отче, что мы против басурман в поход собрались?
– О, Господи! – казачий пастырь досадливо всплеснул руками, дернул себя за бороду и пулей вылетел из Ермаковой избы. В тот день он не освящал хоругвей, просто сидел на берегу Камы и отдыхал. А когда поутру открыл двери часовенки и к нему подступили сразу три хорошенькие золотошвейки с тремя хоругвями в руках, Вакула страдальчески завел глаза к небесам.
– Господи… – прошептал поп тоскливо. – Ты хочешь сделать из меня святого мученика, я знаю! Укрепи ж мое сердце и все остальное…
И у Машкова с Марьянкой наступила нелегкая пора. Иван не мог себе даже в страшном сне представить разлуку со своей ненаглядной, но именно потому, что любил девушку, он все пытался воззвать к ее девическому благоразумию:
– Ты останешься здесь! В Сибирь ты с нами не пойдешь! Я не дозволю!
А она не менее упрямо твердила свое:
– Я ж посыльный у Ермака. И вообще – ты ж в поход идешь!
– Но я-то мужик! – кричал отчаявшийся уже Иван Матвеевич.
Лучше бы он этого не говорил. Марьянка улыбалась ему, ямочки танцевали на щеках, а голубые глазищи хитро блестели. Машков прекрасно знал, почему девушка хихикает, и только скрипел зубами с досады.
– Ты ж против душегубства! – срывал Иван голос в крике. – А мы туда идем, чтобы убивать!
– Знаю, Иван Матвеевич. Именно поэтому я пойду с вами. Я помешаю убивать тебе!
– Снова меня из седла выталкивать собираешься? – прищурился Иван.
– Ну, если другой возможности не будет, я так и сделаю, старинушка.
– И добычу мне брать не позволишь?
– Зачем тебе чужие залатанные сапоги?
– Господи, будь оно все неладно, будь оно трижды клято, это Новое Опочково! – возмущенно пробормотал Машков, сжимая кулаки.
– Поздно проклинать-то! Не вы ли его дотла пожгли, а меня при этом с собой прихватили? Ты ж меня сам добычей называл! – Марьянка звонко рассмеялась, и сердце Ивана сжалось от привычной уже боли. – Вот и таскай свою добычу за собой, Ванюша! Я у тебя как болячка, от которой уже не излечишься никогда. А любовь она и есть болячка.
– Когда-нибудь я разорву тебя в клочья, – мрачно пообещал Машков. – Вот радость будет!
– Нет, не разорвешь. Ты будешь целовать меня, ты будешь нежен со мной, – усмехнулась Марьянка и мечтательно потянулась. Грудь натянула ткань рубахи. И Иван судорожно сглотнул комок в горле.
– Когда? – прошептал он завороженно. – Когда, роза моя золотая? Когда, чертовка?
– Когда-нибудь, – отозвалась она, опуская белокурую голову набок и лукаво поглядывая на него. – Когда ты придешь ко мне из завоеванного города с пустыми руками.
25 августа 1580 года к берегу Чусовой пристали ладьи.
У строгановского воинства, несмотря на предстоящий путь по воде на лодках да без лошадей, было отличное настроение.
Присутствие Александра Григорьевича Лупина в ватаге никого не удивило: вместе с казаками Ермака в поход шла маленькая армия охотников, бродяг, строгановских приказчиков, толмачей, сведущих в причудливом лепете остяков, вогулов, татар, тагилов, рыбаков, знавших каждый изгиб местных рек, и… священников!
Духовенство пришло к Ермаку из Успенского монастыря, и отец Вакула все поглядывал на них задумчиво-недовольно. Его «коллеги» заявились с золотыми стягами, пением, словно речь шла не о покорении дикой земли, а о шествии пасхальном. Даже епископ монастыря Успенского соизволил пожаловать – не для того, конечно, чтобы в Сибирь отправляться, а чтоб благословить смельчаков, а вместе с ними и прощально голосивших баб. Он говорил о крестовом походе за веру, об изгнании «злого царя» Кучума, о том, что пора бы уж принести в земли языческие, басурманские крест православный. О соболях, лисах чернобурых, куницах, бобрах и белках сегодня никто не говорил. Любой завоевательный поход всегда стыдливо прикроется благими намерениями.
