Сара была его первой спутницей противоположного пола. Ее слабость и глупость раздражали. Когда путники поднимались на холмы, ему приходилось ждать, пока она его догонит, она плакала, когда он забивал зубатку или сворачивал шею жирному коричневому турако, попавшему в силки. Однако она умела рассмешить его, и ему нравилось, как она поет, – тонким, но приятным и мелодичным голосом. К тому же, хотя ее лесть была назойливой и беззастенчивой, он очень хорошо себя чувствовал рядом с Сарой. Она училась быстро и за те несколько дней, что они провели вместе, наизусть вызубрила алфавит и таблицу умножения от двух до десяти.
Конечно, было бы гораздо лучше, будь она мальчиком, если бы не кое-что еще. Его интересовали мягкость ее кожи и ее запах. Волосы у Сары были тонкие и шелковистые. Иногда он словно случайно трогал их, и девочка застывала под его пальцами, так что он смущался и застенчиво убирал руку.
Иногда она прижималась к Манфреду, как котенок, и это доставляло ему странное удовольствие, совершенно не соответствовавшее беглости прикосновения. Они спали под одним одеялом, и по ночам он просыпался и слушал ее дыхание, а ее волосы щекотали ему лицо.
Дорога в Окаханду была долгой, трудной и пыльной. Они находились в пути уже пять дней. Шли только утром и поздними вечерами. В полдень мужчины отдыхали в тени, и дети могли ускользнуть и поговорить, расставить силки или продолжить обучение Сары. Они не играли в выдуманные игры, как могли бы дети их возраста. Их жизнь была слишком близка к жестокой реальности. А теперь над ними нависла новая угроза – угроза разлуки, которая с каждой милей дороги становилась все реальнее. Манфред не находил слов, чтобы утешить Сару. Чувство утраты усиливалось ее уверениями в преданности. Она прижималась к нему под одеялом, и тепло ее худого тела изумляло. Манфред неловко обнимал Сару за плечи, ее волосы мягко прикасались к его щеке.
– Я вернусь за тобой.
Он не собирался этого говорить. Даже не думал ни о чем таком до этой минуты.
– Обещай. – Сара повернулась так, что ее губы оказались возле его уха. – Обещай, что вернешься и заберешь меня.
– Обещаю: я вернусь за тобой, – торжественно объявил он в ужасе от того, что делает. У него нет никакой власти над будущим, и он не уверен, что сможет выполнить обещание.
– Когда? – живо спросила она.
– Нам кое-что нужно сделать. – Манфред не знал подробностей плана отца и Хенни. Он только знал, что дело трудное и опасное. – Что-то очень важное. Не могу рассказать что. Но когда все кончится, мы вернемся за тобой.
Это как будто успокоило Сару. Она вздохнула, и он почувствовал, как расслабляются ее руки. Засыпая, она сонно сказала:
– Ты ведь мой друг, Мэнни?
– Да, я твой друг.
– Лучший друг?
– Лучший.
Она снова вздохнула и уснула. Он погладил Сару по волосам, таким мягким и пушистым под рукой, и загрустил – предстояло расставание. Хотелось плакать, но ведь плачут только девчонки, и он такого не допустит.
На следующий вечер они, утопая по щиколотку в белой, как мука, пыли, плелись по дороге, проходящей по холмистой равнине, а когда догнали Лотара и поднялись на вершину, он молча показал вперед.
В лучах заходящего солнца железные крыши маленького пограничного городка Окаханда блестели, как зеркала, а среди них виднелся шпиль церкви. Тоже крытый гофрированным стальным листом, он едва поднимался над кронами деревьев.
– К ночи будем там.
Лотар переложил мешок на другое плечо и посмотрел на девочку. Тонкие волосы, пыльные и потные, прилипли ко лбу и щекам, а неаккуратные, выгоревшие на солнце косички торчали за ушами, как рожки. Она так загорела на солнце, что если бы не светлые волосы, ее можно было бы принять за ребенка из племени нама. И одета так же просто, а босые ноги выбелила дорожная пыль.
Лотар подумывал о том, чтобы по дороге купить ей в одной из лавок новое платье и обувь, но отверг эту мысль. Трата была бы оправданна, если бы его двоюродная сестра не приняла девочку… Он не стал продолжать эту мысль. Девчонку придется вымыть у буровой вышки, которая снабжает водой весь город.
– Женщину, у которой ты останешься, зовут мефрау Труди Бирман. Это очень добрая набожная дама.
У Лотара было мало общего с двоюродной сестрой. Они не виделись тринадцать лет.
– Она вышла за священника Голландской реформистской церкви. У него приход, здесь, в Окаханде. Он тоже хороший, богобоязненный человек. У них есть дети твоего возраста. Ты тут будешь счастлива.
– Он будет меня учить, как учит Мэнни?
– Конечно. – Лотар готов был уверять девочку в чем угодно, лишь бы избавиться от нее. – Он учит своих детей, а ты ведь станешь одной из них.
– А Мэнни не может остаться?
– Мэнни должен идти со мной.
– Пожалуйста, можно мне пойти с вами?
У резервуара возле насоса Сара обмыла ноги, смочила волосы и заново заплела косички.
– Я готова, – сказала она наконец. Ее губы дрожали, когда Лотар критически разглядывал ее. Грязная маленькая бродяжка, обуза, но почему-то ему не хотелось обижать ее.
Он невольно восхищался ее смелостью и стойкостью. Неожиданно он поймал себя на том, что думает, нет ли другого выхода, кроме того чтобы оставить ее здесь, с усилием отогнал эту мысль и собрался с духом.
– Пошли.
Он взял ее за руку и повернулся к Манфреду.
– Ты останешься здесь с Хенни.
– Папа, позволь мне пойти с вами, – взмолился Манфред. – Только до ворот, чтобы попрощаться с Сарой…
Лотар дрогнул и грубовато согласился:
– Хорошо, но держи рот на замке и веди себя прилично.
Он вел их по узкому переулку за домами, пока они не оказались у черного хода в большой дом рядом с церковью.
То, что это дом пастора, не вызывало сомнений. В задней комнате горел свет – ослепительный белый свет лампы «петромакс», и проволочная сетка, прикрывавшая заднюю дверь, была облеплена мошками и жуками.
Они открыли калитку, прошли по тропинке к кухне, и до них донеслись голоса, поющие печальный псалом. Дойдя до двери, они сквозь проволочную сетку увидели за длинным кухонным столом семью. Она и пела.
Лотар постучал, и пение стихло. Во главе стола встал мужчина и направился к двери. Он был в черном костюме, вытянутом на коленях и локтях, но плотно облегавшим широкие плечи. Волосы, густые и длинные, седеющей гривой падали на плечи, и на темной ткани белели хлопья перхоти.
– Кто там? – спросил он хорошо поставленным голосом проповедника, привыкшего говорить с кафедры. Он распахнул проволочную дверь и посмотрел в темноту. У него был широкий лоб мыслителя – выступающий треугольник волос лишь подчеркивал это – и глубоко посаженные глаза, неистовые, как у библейского пророка.
