— И последний вопрос, монсеньор, — сказал Лувуа, начиная терять терпение. — Что мне передать королю, почтившему вас своим благосклонным внимание?
С видом монарха, желающего дать понять вассалу, что аудиенция окончена, узник поднялся со стула:
— Передайте ему, сударь, следующее: я ничего не жду от человека, лишившего меня всего.
— Король щедр и отзывчив…
— Вне всякого сомнения. Именно поэтому он обрек на заточение не только мое тело, но и лицо.
— Монсеньор, я не стану говорить королю о подобных вещах, они могут больно ранить его чувствительное сердце… Монсеньор, не мог бы я попросить вас немного прогуляться со мной по двору замка?
— У меня нет настроения.
— Мне безмерно жаль, монсеньор, но ваш отказ вынуждает меня из почтительного гостя превратиться в строгого тюремщика…
— А, сударь, понимаю! Это приказ, и он не обсуждается. Ведь я здесь всего лишь заключенный. Что ж, извольте.
Переступая порог камеры, монсеньор Людовик услышал грохот барабанов.
— Что это значит, сударь? — осведомился он.
— Данный сигнал, монсеньор, означает, что отныне и впредь никто под страхом смертной казни не должен находиться в коридорах, саду или во дворе, когда вы покидаете свою камеру.
Юноша грустно опустил голову и пошел дальше. Вскоре они с Лувуа очутились во внутреннем дворике замка, со всех сторон окруженном строениями.
— Мы пришли, сударь, — сказал монсеньор Людовик. — Так что вам угодно?
— Взгляните вон туда! — ответил маркиз, показывая на зубцы нижней башни.
Узник поднял глаза и вскрикнул.
Там, наверху, так, чтобы видели жители окрестных деревень, на длинных веревках раскачивались трупы повешенных, среди которых юноша узнал графа де Бреванна.
Лувуа выдержал паузу, дабы усилить произведенное впечатление, а затем с каким-то сатанинским удовольствием произнес:
— Господь сжалится над ними, ведь они не виновны ни в каком преступлении…
— Чем же заслужили они столь страшную казнь?
— Тем, что видели ваше лицо. Вы ведь по забывчивости сняли маску, не так ли?
Юноша почувствовал острый приступ отчаяния. Сопротивление бессмысленно, ведь оно слишком дорого обходится другим… Тяжело ступая, он медленно направился по коридорам назад в свою камеру. Никто не встретился ему на пути, все в ужасе разбежались, едва заслышав его шаги.
Столкнув своего друга в воду, Мистуфлэ прыгнул следом за ним, схватил его за ворот камзола и, сильно загребая свободной рукой, вскоре достиг противоположного берега рва.
Вновь почувствовав под ногами твердую землю, Фариболь быстро обрел обычную уверенность в себе. И вовремя. Когда он перебирался через груду камней развалившейся стены, перед ним внезапно вырос солдат и, наведя мушкет, рявкнул:
— Стой, иначе застрелю!
— К черту, приятель! Некогда мне с тобой пререкаться!
Сказав это, Фариболь быстрее молнии бросился на несчастного часового, и тот упал, насквозь пронзенный его шпагой.
Проходя мимо тела, Мистуфлэ завладел заряженным мушкетом, еле вырвав его из сведенных смертной судорогой рук убитого.
Им не потребовалось спешить к скале, чтобы встретиться с Ивонной: услышав пистолетный выстрел Сен-Мара, она поняла близость развязки спланированной Мистуфлэ комедии и, крадучись, прислушиваясь к каждому шороху, привела лошадей к дороге, где стала дожидаться беглецов.
Когда Ивонна увидела, что друзья возвращаются одни, она, боясь упасть от отчаяния, крепко вцепилась в луку седла.
— Где монсеньор Людовик? — был ее первый вопрос.
— Все пропало! Надо бежать!
— Ни за что! — вскричала девушка и побежала к крепостным стенам, но Мистуфлэ догнал ее и, обхватив за талию, посадил на свою лошадь, тогда как Фариболь подхватил поводья лошади Ивонны и поскакал вперед. Однако девушка мешала друзьям, как могла, пытаясь вырваться из рук Мистуфлэ и соскочить на землю.
— Тысяча чертей, мадемуазель! — не выдержал наконец Фариболь. — Нам не стоит попадаться им в лапы, иначе бездельник Сен-Map замучает нас до смерти.
— Хорошо, я не буду больше досаждать вам, — заявила Ивонна, — но при одном условии. Или вы его примете, или мы пропадем все вместе.
— Говорите скорее, мадемуазель Ивонна!
— Поклянитесь мне, что этой ночью мы не станем уезжать далеко от замка.
— Мадемуазель… за нами гонятся, утром они нападут на наш след и…
— Нет, — рассудил Мистуфлэ. — Если вы обещаете не творить больше никаких безумств, мадемуазель, ваше желание будет исполнено.
— Ты что, Мистуфлэ, с ума сошел? — вскричал Фариболь, едва не выпав из седла от возмущения.
— Нет, хозяин. Еще немного такой гонки, и лошади устанут, а мы станем легкой добычей гончих псов его величества… Пора найти себе укрытие.
— Но ты понимаешь, что они нас разыщут даже в аду?
— В аду — возможно, но не в хижине, где, как им известно, еще вчера тихо жили два бродяги и нищенка…
— Черт меня побери! Я и забыл про Росаржа и монаха. Что ж, Мистуфлэ, твоя идея совсем не плоха.
Все трое спешились, побежали к хижине и, пулей влетев в нее, захлопнули за собой дверь. Вскоре послышался стук копыт, и на дороге показалась группа всадников.
Преследователи галопом проскакали мимо, даже не оглянувшись на неказистый домишко.
Не сказав ни слова, Мистуфлэ с помощью кремня и трута зажег факелы и вставил их в особые кольца на стенах.
— Тысяча чертей! — воскликнул Фариболь. — Этот свет нас выдаст!
— Нет, хозяин. Если эти бездельники и вернутся, они увидят лишь трех безобидных нищих, не имеющих ни малейшего понятия о каком-то происшествии в замке.
— Да, — сказал Фариболь, носком ботфорта перевернув лежащее на полу тело, — только вот куда девать свидетельство того, что у безобидных нищих увесистые кулаки и острые шпаги…
Мистуфлэ склонился над Росаржем, не подававшим признаков жизни. Земляной пол под ним был обильно пропитан кровью.
— Мда-а… — протянул Мистуфлэ, набожно перекрестясь. — Только он и мог опознать нас, но подобной нескромности с его стороны мы, похоже, можем уже не опасаться.
Тут какой-то сдавленный стон заставил всех обернуться: в углу лежал полураздетый, крепко связанный человек с синим от начавшегося удушья лицом.
— Капеллан! — ахнул Фариболь. — Вот бедняга, мы совсем о нем забыли!
Увидев, кто к нему приближается, монах от страха пустил струю и потерял сознание. Придя в себя, он обнаружил, что лежит на соломенном тюфяке, а стягивавшие его путы исчезли. Горе-исповедник сел, посмотрел по сторонам и узнал давешнего силача, который сидел на табурете и чуть ли не ласково ему улыбался.
