Твердята смотрел, как медленно угасает старый огонь, огонь прошлого года. Уносит с собой всё скверное, что происходило подле него. Загорится новый огонь, и мир уподобится чистому новорожденному младенцу: сумеет ли прожить безгрешную жизнь?..
Твердята смотрел и молча молился о вразумлении. Для себя и для всех, обитающих на Мутной реке и не умеющих меж собой её поделить. Боярин знал, что просит о недостижимом. Как Мутной ключевыми струями не потечь, так и у двоих князей с дружинами здравомыслию в одночасье не наступить. Твердята вспоминал себя самого и то, как мало тому способствовал, через Ладогу осенью проезжая, как ничтожная распря с Сувором (да и то не с самим, с девкой его…) всё перевесила… Лютым стыдом язвили воспоминания. Боярыня, супруга Твердяты, в могиле давно, а они с Сувором, два дурня сивобородых, нет бы вместе любовь свою вспоминать, ревнуют всё, как отроки безусые… А князья? Дань ижорская, да зарасти она лопухами!.. Нет бы вправду подумать: а ну опять какие враги, а тут и встанут ижоры с теми врагами вместе на ладожан – не больше ли потеряют?..
– Отец Небесный, Стрый-Боже, вещий родитель Солнца, Молнии и Огня… – еле слышно, не для смертных ушей прошептал он наконец, когда умерли последние искры и на замерший дом ощутимо надвинулась тень сырой чёрной ночи, поглотившей весь мир. – Супруг Матери нашей Земли, жизнь и урожаи дарующей… Мира для вразуми нас, Отче… Нас и чад наших…
Во дворе уже была приготовлена снасть для добывания нового, живого огня. Два бревна с мощными развилинами ветвей наверху, прочно врытые в землю. И третье, устойчиво возложенное на эти развилки. С одного конца его украшала корона рогатых корней, другой оплетала верёвка: сам князь возьмётся за эту верёвку и станет её напрягать, устремляя к Земле Небесную силу… Ибо, зажатая между верхним бревном и уложенной наземь дубовой колодой, стрелой стояла сухая лесина, остро затёсанная с обеих сторон. Острия будут вращаться в воронках, нарочно выдолбленных в колоде и в верхнем бревне, и когда от быстроты вращения и от тяжести бревна нижнее углубление достаточно разогреется, в него опустят горючую солому и крошёный берёзовый гриб: гой еси, батюшка Огонь, пожалуй к нам, рыжекудрый Сварожич!..
Первый раз в Новом Городе предстояло добывать новый огонь, и Твердислава на мгновение взял ужас: а ну не получится? Не захочет возгореться святое чистое пламя, не даст людям светлого знака?..
Между тем двор маленького кремля был полон народу. Явились старейшины всех четырёх концов (так уже начинали именоваться былые деревни), простой люд, привыкавший звать себя по-новому, почётно и знаменито: новогородцами. Вот вышел из дому молодой князь, вышли могучие гридни. Все до человека – нагие. Ещё не позабылись те времена, когда пращуры пращуров, идя на последний бой, скидывали доспех и одежду. Нагим рождается человек, нагим ему и дарить себя Перуну, сшибая десятого недруга и уже не заботясь о жизни…
– Вот это я понимаю! – сказал Эгиль, стоявший по обыкновению у Харальда за плечом. – Прямо как наши берсерки в прежние времена!.. Нравится мне здесь, Рагнарссон.
Бревно, заострённое по концам, повили толстой пеньковой верёвкой: конопля от Богов дана была людям прежде льна, ей и честь. Гридни разбились на две равные ватаги, князь Вадим взялся за прижимную петлю, дал знак… Сорок рук напряглось в согласном усилии, сорок босых ног по щиколотку ушло в слякотный снег, не чувствуя холода… Боярин Твердислав трудился наравне с прочими, как все, покинув одежду в дружинной избе и стоя передним в одной из ватаг. Он видел, как, царапая и втираясь в колоду, ворочалась сухая лесина, как напрягал петлю князь. Его труд был, пожалуй, самым тяжёлым: в отличие от ватажных кметей, то тянувших, то отпускавших свою половину верёвки, он не мог дать себе послабления. Ночь была бы совершенно черна, если бы не долетавшие отсветы Перуновых костров. Они играли на обнажённых телах, и Твердята видел, как пот залил чело молодого князя, заблестел на груди, на крепких мышцах, вздутых яростным напряжением… Боярину показалось, будто дымок не показывался из-под нижнего острия очень долго. Слишком долго…
…Но нет. Не выдал, не обманул. Появился, и люди вздохнули, и радостной сделалась бешеная работа, и боярин Твердислав Радонежич поверил, что будет всё хорошо. Прежде ведь находилось кому пособить Светлым Богам. Значит, сыщется и теперь. Не вовсе же оскудел мир!..
И вновь озарилась дружинная изба. Пир продолжался.
Пир не зря ещё называют веселием: не просто трапеза совершается, след песням звучать, задорным пляскам нестись, всякому искусству оказывать себя перед князем и дружиной. Да вот беда – среди тех, кто с Вадимом Новый Город строить ушёл, гусельщиков и песенников с гудошниками не так много сыскалось. («И тут злая судьба», – подумал Твердята.) Уже миновали двор ряженые – парни девками, девки парнями, и все в шубах мехом наружу, перепоясанные мочалом и в страшненьких личинах из берёсты и кожи. Притворились недовольными душами пращуров, пригрозили:
– Угощайте, добрые хозяева! А то кого ни есть с собой заберём!..
Прошёл могучий сын кривского старейшины, одетый седым воином, пронёс в поднятой руке топор, схватился посередине кремля с добродушным ручным медведем, прижал его к сырой – вот уж право слово! – земле. Потом долго целовал рыженькую невесту. Всем показал, что и на сей раз Перун победил несытого Волоса, отбил у него Лéлю-Весну.
Харальд долго размышлял и советовался с Эгилем, но потом собрал у людей четыре ножа – и показал, как в Дании ими играют. Пятью, как у его наставника Хрольва, у Харальда до сего дня не получалось. Он всё-таки взял пятый нож, попробовал. Сперва выронил, но потом совладал, Будет чем похвастаться перед ярлом, когда они встретятся.
Уже уговаривали Твердислава спеть, но Пенёк отказывался. Не потому, что при побратимах было бы стыдно. Наоборот, песня так и просилась, так и щекотала в груди. Странное чувство удерживало его: словно боялся сглазить хрупкую надежду, явившую себя в согласии князя попробовать с Рюриком замириться. Знал Твердята из опыта – только поверишь удаче, только душу навстречу ей распахнёшь – она и была такова. Уж лучше в малой радости себе отказать, большую чтоб не спугнуть…
– Эй, Замятня!.. – умаявшись ломать неподатливого Пенька, окликнул кто-то из бояр. – Почто рабу свою прячешь от глаз? Твердята и иные, кто в Роскильде ездил, глаза таращат рассказывая, как она там на пиру танцевала. А теперь что, для тебя одного пляшет? Мы тоже видеть хотим!..
– Нашли невидаль, – буркнул Замятня в ответ, и зеленоватые волчьи глаза угрюмо блеснули. Но ближники Вадимовы, разгорячённые добрым пивом и счастливым возжиганием святого огня, не отставали:
– Правда что ль, бают, одёжки скидывала?..
– А верно, что в пупке у неё камень самоцвет с яйцо голубиное?
– И все косточки напросвет перед огнём, а на каждой титьке по золотому цветку…
Нелюдимый Замятня угрюмо отмалчивался, косился на князя. И князь сказал:
– Веди девку. Пусть пляшет, боярам моим сердца веселит.
Замятня поднялся, помрачнев против прежнего вдвое. Вышел, подхватив шубу. И когда, увлёкшись потешной борьбою двух признанных удальцов, про него успели слегка позабыть, – вернулся. В необъятной овчине приволок Смагу, испуганно поджимавшую озяблые босые ступни. Видно, так, босиком, и привёз её на коне: жил-то Замятня не в кремле – почти на сумежье кривского и чудского концов, далеко на отшибе… И вот вытащил на середину освещённой избы, вытряхнул из овчины, едва не сшибив с ног. И прорычал – не особенно громко, но так, что она съёжилась, заслонилась руками:
– Пляши!..
Не слишком просторна была дружинная хоромина. Гридни живо принялись двигать скамьи, освобождая место для танца, полезли на широкие лавки за спины лучшим мужам, с хохотом разглядывая перепуганную плясунью.
– Я не слыхал, чтобы в доме у конунга на неё кричали, как здесь, – сказал Харальд. Он обращался к Искре, устроившемуся подле него, но услышали и другие.
