— А Канболет, глядите, еще с чьей-то морды содрал кожу! Нартшу на всю жизнь это запомнит! Ну, а ты, вислоусый, на-ка, получай! Плечо разрублено до кости — не скоро возьмешь оружие в длинные свои руки. Может, и голову заодно снести? Ладно, живи!..
Канболет неожиданно поднял коня на дыбы, развернул его назад и столкнулся лицом к лицу с молоденьким безусым парнишкой, который уже отвел руку для удара саблей сплеча.
— Придется мальчику щеголять с хорошей шишкой на темени, — сказал Канболет, уворачиваясь от клинка и в то же мгновение опуская мешок с панцирем на голову юнца. Парнишка сник, выронил саблю и медленно вывалился из седла.
И снова Канболет круто развернул коня, но работы для него уже не было: этот ужасный Шужей с Нартшу и еще двумя тузаровскими людьми опрокинули одного бабуковца вместе с лошадью, другого «ошеломили» ударом алебарды по его толстому шишаку, а третий сам концом сабли нечаянно зацепил по шее последнего нераненного товарища — грузного мужчины с черной бородой — и в отчаянии бросил оружие.
— Мне нравится, что никто не убит, — сказал Канболет.
Узкие хитрые глаза Нартшу весело блеснули при этих словах.
— Если в следующий раз наш молодой Тузаров будет сражаться не мешком, а женским платочком, то, пожалуй, он никого и не ранит.
— Хватит болтать! — рявкнул Шужей. — Надо собирать оружие.
Нартшу подошел с сидящему на земле Идару и снял с него аркан, а заодно и кинжал, и саблю, и зерцало — маленький нагрудный щит. Старый воин молчал, мрачно насупив брови. Шужей вертел в руках шишак, давший трещину от удара его алебарды, и тяжко вздыхал:
— Испорчен. Жалко. А ведь как раз на мою голову. У этого вот… кто его носил… такая же хорошая большая голова, как у меня.
Обладатель «большой хорошей головы» сам снял с себя оборонительные доспехи и начал помогать раненым. К нему присоединился и единственный счастливчик, который вышел из драки без единой царапины. Вислоусому и длиннорукому верзиле перевязывали плечо, чернобородому — шею, а тому джигиту, которого Канболет хлестнул кольчугой, обтирали лицо и прикладывали к коже мягкие тряпочки, смазанные медом.
— А где же Хагур? — спросил Тузаров и посмотрел вокруг. — Я должен вернуть хозяину его вещь.
— А вон там, на склоне холма, на зеленой травке, — откликнулся Нартшу. — Лежит, отдыхает…
Канболет увидел стоящую вдалеке лошадь, рядом с ней — и правда — лежал на земле Бабуков. Канболет поехал к нему.
Спешившись, он присел на корточки у головы уорка. Сплошная рана… Канболет вынул из-за отворота черкески кусок ткани и стал осторожно вытирать кровь. Порезов и ссадин было очень много, но все — неглубокие. Губы в трещинах, носовой хрящ сломан, а вообще — ничего страшного. Главное, глаза целы.
— А? Что? Как?
— Как? — переспросил Канболет. — А так. Подтелок забодал твоих быков. Только не беспокойся. С тобой был сын, что ли? Все живы.
— Почему? Вас только двое было?
— Нет, пятеро. Срамота…
— Ничего. Твои люди сражались хорошо. Почти все ранены.
Бабуков оттолкнул руку Канболета и приподнялся на локте. Увидел, как к нему бежит, задыхаясь, сын.
— Кольчугу свою забери, — сказал Тузаров. — Хочешь, помогу тебе надеть?
— Прочь! — прохрипел Хагур. — Довольно с меня позора!
— Шлем свой ты где-то обронил, а твой бердыш и коня мы забираем на память.
— Замолчи, именем Зекуатхи[41] тебя заклинаю! Лучше убей!
— Оставайся с миром, Бабуков. Да будет аллах к тебе милостив.
Канболет вскочил, не касаясь стремян, на коня, подхватил поводья хагуровской лошади и поскакал к своим друзьям. Те уже были готовы двинуться в путь.
Нартшу, сверкая белозубой улыбкой, крикнул на прощанье:
— Не обижайтесь, доблестные бабуковцы! Оставшийся путь до селения пши Алигоко вам придется проделать пешком. Но для вас это будет нетрудно: вы пойдете налегке, не обремененные тежестью оружия!
Только вернувшись домой, Канболет увидел наконец знаменитый панцирь.
Сын отдал отцу мешок, порезанный в нескольких местах лезвиями ударявших по нему сабель, и коротко отчитался:
— Мы все целы. У них раненые есть. Пригнали восемь лошадей.
Тузаров кивнул головой и стал развязывать мешок. Канболет вдруг растерялся на мгновение, побледнел: а вдруг отец скажет, что не стоило рисковать из-за такого сомнительного приобретения…
Грубая ткань скользнула на пол. В свете факела и пламени очага голубоватым сиянием блеснула благородная сталь и засверкал рельефными выпуклостями золотой львиный лик.
Теперь отец побледнел, а щеки сына вспыхнули жгучим румянцем.
Глаза старшего Тузарова задержались на двух строчках старинной надписи: каждая строка — длиной с рукоять кинжала. Каральби вздохнул:
— Надо обязательно найти человека, который прочтет нам эти святые слова, начертанные в самой Мекке… А пока я все-таки съезжу к Хатажукову Кургоко…
ХАБАР ПЯТЫЙ,
доказывающий справедливость того изречения, что волк жеребенка режет — на тавро не смотрит
Алигоко Шогенуков, словно разъяренный зверь, упустивший добычу, метался по своему просторному, богато украшенному хачешу:
— Беспомощные бараны! Дали себя остричь! Дали обломать себе рога!! Тузаровский мальчишка, чтоб ему захлебнуться собственными соплями, увез панцирь!
Пристыженные стояли у дверей Идар и Хагур. Бабуков, с еще не засохшими ссадинами на лице, с пустыми, ничего не выражающими глазами, покусывал израненные губы, и капельки крови текли по его подбородку. «Он этого так не оставит, алчный пши, — думал Хагур. — Еще много крови прольется из-за мысырского панциря…»
«Пусть побеснуется, — думал Идар. — Он ведь не Шибла[42], и его „молнии“ нас не сожгут. Он даже непохож на барса, с которым любит, чтоб его сравнивали. Острый длинный нос, маленькие глубоко посаженные светло-коричневые глаза, тонкогубый рот, редкие, но острые зубы — ну точно шакал.
Так и есть — шакал. Даже брови и усы какие-то грязно-бурые, цвета шакальей шерсти…»
По вискам князя струился обильный желтоватый пот. Он тяжело плюхнулся на скамью, снял белую войлочную шапку с меховой опушкой понизу и обнажил голову. Затем вынул платок и осторожно промакнул темя, покрытое кустиками коротко и неровно остриженных волос и пятнами полузасохшей коросты. Из-за этой неприятной хвори Алигоко не мог брить голову, из-за нее же он получил в народе прозвище Цащха — Вшиголовый.
Шогенуков передохнул немного, надел шапку, и снова под сводами гостевой комнаты, называемой — на новый лад — «кунацкой», зазвучал резкий, дрожащий от гнева голос хозяина дома:
