— Чтоб ваши ноги стали хрупкими, как тростинки! Отдали мой панцирь — и при этом никто не был убит! Никто! Ни одна скотина! — брызгал слюной Алигоко.
— Каких наград вы после этого ждете от своего пши? Пара коровьих лепешек — вот достойная вам награда… На ваши ослиные головы — вместо шапок…
Идар скрипнул зубами, а Хагур глухо застонал и с трудом выдавил из себя:
— Хватит, князь… Надо в дорогу собираться. Мне жизни не будет, пока я не увижу панцирь на твоей груди!
— И он меня еще учит! — зло усмехнулся Шогенуков. — Сам знаю, что пора «в гости» к Тузарову. Идите, собирайте людей побольше. Возможно, к нам Мухамед Хатажуков присоединится. У меня встреча с ним сегодня.
Облегченно вздыхая, уорки быстро покинули дом князя.
Встречу со своим приятелем Мухамедом, младшим братом большего князя Кабарды Кургоко Хатажукова, Вшиголовый отложить не мог. В условленном месте на берегу Баксана их ждал знакомый, торговец-татарин из Суджук-Кале. Они намеревались продать ему, как это уже не раз делали, несколько девушек и ребят-подростков.
Да, торговля людьми считалась хотя и не похвальным, но вполне законным промыслом. Впрочем, к любым торговым сделкам почти все кабардинские князья относились в то время с презрением. Даже лошадей они стеснялись продавать.
Большинство из них лишь обменивало коней, иногда и унаутов, на оружие, на дорогие ткани, на серебряную посуду. Не каждый князь знал цену деньгам. Монеты, отчеканенные в Турции и других странах, были для большинства просто золотыми и серебряными кружочками, которые можно плавить, ковать, делать из них филигранные женские украшения, оклады, для кинжальных и сабельных ножен, бляшки для поясов и конских уздечек.
А Шогенуков торговать не стеснялся. И цену деньгам знал преотлично.
Как правило, ни один князь не ведал, сколько там у него овец или коров, сколько зерна или овощей выращивают крестьяне на его земле. Больше того: не знал, сколько в точности земли принадлежит ему и сколько его крестьянам.
А Шогенуков умел вести счет своим богатствам. И он знал, что даже тощего ягненка, мерку проса и горшочек меда можно превратить в деньги. В те самые деньги, которые пши Алигоко очень любил. Он чаще других: встречался с татарскими мурзами и оборотистыми купцами, побывал однажды в Крыму. Видел он там, в Бахчисарае, роскошные дома знатных ханских сановников и понял, как много значат деньги. Главное, он понял, что надо иметь очень много денег, очень много золота. И Шогенуков стал одержим редкостной для этих простодушных доморощенных князей страстью — страстью накопительства. О! Шогенуков не был простодушным, и курдюк у него отрос порядочный. Ему еще не особенно отчетливо представлялось, как он использует в будущем груды накопленных монет. Когда он задумывался об этом, в его воображении возникал пышный Бахчисарай с белокаменными стенами, мраморными бассейнами в тенистых садах, тяжелые златотканные одежды вельмож, яркие ковры, оружие, оправленное в золото и усыпанное драгоценными каменьями; в его ушах звучали непривычная, но сладостная музыка, льстивый хор восторженного славословия и нежные голоса прекрасных обитательниц гарема. А еще Алигоко надеялся, что деньги помогут ему (пока не знал он, правда, каким образом) стать большим князем Кабарды. Не любил он Хатажукова. И не только за то, что Кургоко был избран большим, но и за то, что Кургоко действительно превосходил других князей по уму и с достоинством носил свою шапку.
С младшим братом Кургоко — Мухамедом — Шогенуков дружил. У него нашлось много общего с этим спесивым и несдержанным человеком. Мухамед тоже был неравнодушен к заманчивому блеску золотых монет и тоже недолюбливал брата, хотя и старался это скрывать. Мухамеда и Алигоко сближал еще возраст — обоим недавно минуло по тридцать семь лет.
Хатажуковы имели еще одного брата — Исмаила. Этот был средним — на три года старше Мухамеда и на пять лет моложе Кургоко. Болезненный и маломощный, он увлекался, будучи ревностным мусульманином, лишь чтением Корана и душеспасительными беседами с заезжими грамотеями из Крыма и Турции.
Братья, такие же, как они себя считали, правоверные, относились к Исмаилу один со снисходительным сожалением, другой — с притворным сочувствием: вся сила в ученость уходит… Княжеское ли дело в китабах копаться?
Готовился принять ислам и Алигоко. Только он, конечно, и не думал тратить время на изучение арабской грамоты. С него достаточно было и того, что он отлично знал язык крымских татар, таких же стойких мусульман, как их покровители — турки. Потом можно будет запомнить несколько изречений из Корана, две-три короткие молитвы — и делу конец.
Пока Крымское ханство имеет влияние на Кабарду, принятие ислама для Шогенукова будет нелишним, если он хочет стать главным князем.
Алигоко снял с опорного столба кольчугу, еще новую, поблескивающую тонкими стальными звеньями, и впервые без удовольствия надел ее на себя. Узнав о панцире Мысроко, князь потерял покой: он знал, что не успокоится, пока столь драгоценная вещь не попадет в его цепкие руки. Ведь эта — нет, не драгоценная, а бесценная — вещь сулила ее обладателю неслыханное богатство и, наверное, огромную власть. При этой беспокойной мысли в душе князя тяжелым хмельным дурманом начинала клокотать злоба, дыхание становилось прерывистым, а на тонких бледных губах пузырилась горячая пена.
О, Тузаровы! У-у-у, Тузаровы!..
Всю дорогу до Баксана Алигоко-Цащха ехал молча, не глядя по сторонам.
Временами он вырывался вперед, и мерный топот без малого двух сотен копыт, и сухой скрип дюжины тележных колес звучали все глуше и слабее, и когда почти совсем затихали, нетерпеливый пши с досадой сдерживал коня.
К заходу солнца Шогенуков вместе со своей внушительной свитой и десятком невольников был уже на месте. Здесь, у замшелой каменной глыбы высотой в три человеческих роста, его ждали Мухамед и Абдулла — известный по всему Кавказскому побережью татарский купец.
— С благополучным прибытием, — равнодушным тоном приветствовал младший Хатажуков своего приятеля. — Надеюсь, путь твой не был ничем омрачен?
— Мой путь начнется только сегодня. С этого места, — с загадочной многозначительностью ответил Шогенуков.
Мухамед ухмыльнулся:
— Так ты не случайно прибыл сюда с целым войском!
— Ладно, Мухамед! Об этом после. — Алигоко подошел к торговцу, заговорил с ним по-татарски:
— Мир тебе, купец. Я верю, что аллах по-прежнему благословляет твою торговлю и ты в состоянии платить хорошие цены.
На сморщенном, как сушеная груша, личике старого Абдуллы появилась хитрая улыбка, обнажившая несколько черных гнилых зубов.
