Привалился на правый бок и почувствовал, как в тело уперлась ручка канадского ножа. Выпрямился, передвинул ее чуть в сторону. Нож нашел случайно, в заброшенном каменном сарае с дверью, обитой листовым железом. На цементном полу валялись гильзы, снаряженные русские патроны, доски от разбитых винтовочных ящиков, а у стены, в деревянной пирамиде, торчал нож. Сергей ему обрадовался. В ШМАСе командир взвода, офицер-фронтовик, показывал курсантам, как метать канадский нож в цель, добивался точности броска. Груздев шутя освоил нехитрую науку. Костя сперва удивился необычной форме и тяжести находки. «Свинцом что ли его залили? — высказал предположение лейтенант. — Зачем он тебе нужен? Финка удобнее». Сергей молча метнул нож метров за пятнадцать в нарост на березе. Костя еле вытащил глубоко вошедшее в ствол лезвие. «Ну и штучка с ручкой!» — уважительно заметил он.
Над машиной пронесся самолет. По звуку моторов Лисовский определил: «юнкерс» пошел на посадку. Штандартенфюрер перестал нервничать и замкнулся в обычной своей горделивой молчаливости. Нашел нужным сообщить:
— Аэродром... Скоро Сохачев.
По мосту пересекли реку, поднялись по крутой дороге к нависшим над берегом хмурым крышам. Сквозь частую сетку мелкого дождя виднелся распластанный, безмолвный город. В окнах ни огонька, на безлюдных улицах настороженные военные патрули. Темным, величаво-строгим силуэтом промелькнул старинный костел.
— Высвободить бы десяток дивизий на фронте и стереть бандитов в порошок, — разразился ненавистью Бломерт. Видно, ему подействовал на нервы враждебный немцам город. — Подряд, не считаясь с полом и возрастом, мы должны ликвидировать славян. Иначе они уничтожат немцев.
Пассажирские вагоны стояли в тупике, вдали от разбомбленного вокзала, в окружении сгоревших пакгаузов. «Мерседес», по-утячьи переваливаясь с боку на бок, осторожно пробирался по свеженастланному деревянному настилу. Остановился, и синим светом вспыхнул фонарик. Часовой разглядел машину, отступил в сторону и затаился в темноте.
— Курт?!
— Слушаю, штандартенфюрер!
— Позаботься о моих друзьях. Позвонят из Берлина, переключи на гестапо.
Курт, судя по погонам, носил эсэсовское звание капитана — гауптштурмфюрера. С жестким взглядом, собранный, подтянутый, он старательно выполнил приказ Бломерта. Когда поднимались в вагон, он предупредительно открыл дверь. И здесь безлюдье. Большие, плотно затянутые темно-синими шторами окна, неяркие лампочки под потолком и бра. В умывальной парни нашли чистые полотенца, мыло, платяную и обувную щетки. Смахнули с себя дорожную пыль, с удовольствием умылись после длительного и утомительного пути. Освеженные вышли и попали к накрытому столу.
В купе, где после ужина их оставил Курт, диваны с высокими списками. Сергей удивленно огляделся и, не найди привычных полок, хотел, спросить у Кости, куда они подевались, но тот поспешно приложил палец к губам. Груздев чуть не расхохотался, настолько его друг стал похож на плакатного немца, что предупреждал танкистов в эсэсовском госпитале: «Пст-т! Враг подслушивает!» Но осмотрелся и понял: Костя прав. Разговор легко услышать в соседних купе.
Неторопливо разделся, складывая одежду в том порядке, к которому, незаметно для себя, привык в госпитале. Тащит их за собой старый хрыч в Берлин, как цыган тощих кляч на живодерню. Вздохнул и улегся на диван, рассудив, что утро вечера мудренее.
Проснулся от негромкого перестука вагонных колес, напомнившего тот первый недолгий переезд из Ачинска в Красноярск, куда с командой призывников ехал в школу младших авиационных специалистов. Поднялся со щемящим сердцем, сдвинул штору и взглянул в начинающийся день. Серый дождь, скелеты обнаженных деревьев, тусклая равнина и редкие фольварки. В полукилометре лошадь, заляпанная грязью по самую репицу, никак не вытащит из глубокой колеи застрявшую повозку. То и дело у насыпи мелькают вышки с пулеметами и прожекторами. «Фрицы партизан боятся!» — эта мысль несколько утешила парня.
Костя спит и губами причмокивает. Счастливец! Поди, родители, снятся. Ольга, сестренка. А ему не везет. И во сне с фрицами воюет, будто наяву они не осточертели. У-у, легок на помине! Черта только упомяни, и он тут как тут. И улыбается, хмырь болотный. Губы как у жабы, тонкие да синие, а под глазами багровые мешки фонарями светятся. Коньяк предлагает, самому, поди, не терпится согреть окаянную душу. Ну и отрава, а запах?! Бр-р...
— Гутен морген! — послышался бодрый Костин голос и, не прикасаясь руками к дивану, он спрыгнул на пол.
— Гут, гут! — одобрительно отозвался штандартенфюрер. Лисовский проснулся, когда Бломерт вошел в купе, и вприщур наблюдал за обоими собеседниками. Чем больше говорил немец, тем непроницаемей становилось Сережкино лицо, только в глазах все чаще вспыхивали искорки ярости и ненависти. Удивился, что эсэсовец с утра принялся за коньяк. Никогда добропорядочный немец не позволит себе начать день со спиртного. Похоже, однако, Бломерт еще не ложился. Глаза воспаленные, лицо в склеротических прожилках, голос осип, пальцы, придерживающие рюмку за тонкую талию, подрагивают. Неужели и в Сохачеве проводил карательную акцию? Отто Занднер, с недомолвками правда, проговорился однажды, какой кровавый душегуб их нынешний покровитель, сколько человеческих жизней на его черной совести.
Костя слушал, как в пьяном откровении Бломерт хвастливо рассказывал Сережке о немецких укреплениях в Польше, которые остановят русское наступление, заставят Красную Армию топтаться на месте, терять живую силу и технику, пока оберкоманда вермахта не выберет момент, чтобы разгромить большевиков и навсегда отбросить их от границ рейха...
— Отдыхайте, — проговорил Бломерт, и хмель исчез из его глаз. Взгляд прояснился, стал жестким и пытливым. — А я поработаю. В Берлине мне нужно сразу быть у рейхсфюрера с докладом.
Он вышел, а Сергей, по-мальчишески высунув язык, сложил три пальца в дулю и показал ему вслед. Оделись, сходили умыться, в одиночестве позавтракали, а вернулись в купе, встали к окну. Вдали неровной зубчатой стеной высился лес, на острых пиках которого уютно, как птицы в гнездах, пристроились грязно-серые тучи. На телеграфных столбах мостились черные, нахохлившиеся вороны, казалось, промокшие до последнего перышка. Проскакивают дрезины с двумя-тремя солдатами, ужавшимися в потемневшие от дождя плащ-палатки, насыпью бредут окоченевшие от холода патрули…
Костя прильнул к Сережкиному уху и прошептал одними губами:
— К вечеру будем в Берлине.
— Че скрытничаешь? Счас хоть заорись, никто и ухом не поведет. Вишь, как поезд стучит... А до Берлина еще добраться, надо. Мало ли што в дороге случается!
