— Куда тебя увезли утром? — спросил Лонгин.
— Ребята хотели немного потренироваться с оружием, — солгал Приск. — Но одного я убил, и охота пропала. А потом явился Сабиней… Вообще-то я надеялся удрать.
Лонгин едва заметно приподнял брови и улыбнулся, давая понять, что оценил шутку. Приск не стал уточнять, что это ему почти удалось. Про неудачное жертвоприношение на скале он ничего не сказал.
— Я не могу понять, куда нас везут, — заметил Лонгин. — То мне кажется, что в Сармизегетузу, то — вдаль от нее.
— Это обнадеживает. Даки делают все, чтобы ты не мог вспомнить дорогу. Значит, нам предстоит обратный путь.
Приск давно не сомневался, что их пленение было подстроено заранее: и само письмо, и слово Децебала — все это детали ловушки. Да что там письмо — нападение по дороге в Дробету, необъяснимое и на первый взгляд глупое, теперь выглядело уже не столь наивно, поскольку являлось частицей обширного и хитроумного плана: сначала разбойники нападают, потом Сабиней их хватает и выдает Лонгину — такое вот своеобразное заверение в преданности. Лонгин, кстати, милостиво велел пленных не распинать, а продать в рабство. Видимо, думал, что тем самым задобрит Децебала. Ну-ну… Доброта Децебала… Дружба Децебала…
«Но вдруг… это предательство… не Децебала вовсе?» — пронзила центуриона внезапная мысль.
Ведь Лонгин с Децебалом давно знакомы! Вот именно, давнее знакомство… Лонгину ведомы все планы римских крепостей, численность соединений, сильные и слабые стороны командиров, да и в планы грядущей войны он посвящен. Вдруг совсем не ради Траяна легат стремился в столицу даков, но ради Децебала? Сколько царь Дакии заплатит легату за эти сведения? Да еще постарается у Траяна выторговать уступки, сделав вид, что Лонгину угрожает опасность. Догадка показалась настолько убедительной, что Приск внутренне похолодел. Только предатель может так бесстрашно лезть в логово дакийского волка!
— Нам надо бежать, — сказал Приск глухим голосом. — Даки нас не охраняют особенно тщательно. Уйдем ночью…
— Снег выпал, ты заметил? — усмехнулся Лонгин. — У нас нет проводника. И потом, я уже говорил тебе, центурион: пока не увижу укреплений Сармизегетузы, о возвращении не может быть и речи… К тому же… — Лонгин помедлил. — Мне наверняка предстоит обстоятельная беседа с царем. Я хочу знать, что задумал Децебал, — это очень важно для будущей войны.
«Значит, так? Так, да? Сколько же Децебал тебе заплатил, а? — Приску стоило огромного труда не произнести это вслух. — Сколько же золота тебе пообещал твой старый друг?» — мысленно кричал легату Приск и все сильнее стискивал зубы — так что ломило челюсти и скулы.
Осень — зима 857–858 годов от основания Рима[48]
Сармизегетуза[49]
Лонгин не ошибся: в конце концов дакам надоело кружить по горам, и они привезли пленников в свою столицу. В последнюю войну римляне так и не сумели подобраться к этой крепости — царь признал свое поражение прежде. По условиям мирного договора римляне имели право поставить свой гарнизон в крепости Сармизегетузы, а сам Децебал должен был разрушить стены столицы.
Несообразность договора проступила сразу же, как только перешли к исполнению: какой смысл рушить стены крепости, если внутри должен стоять римский гарнизон? К тому же дакийская столица, поселения которой раскинулись почти на сотне террас, собственно крепость имела совсем небольшую. Места внутри ограды, чтобы разместить солидный гарнизон, попросту не было. Да и сам дакийский царь со своими домочадцами, сотрапезниками и телохранителями никуда выезжать из столицы не собирался. Порушили даки стены десятифутовой высоты или нет, так и осталось загадкой. Даки уверяли, что да, так и было, но никто обрушенных стен не видел. Потому как дальше Фетеле-Альбе, как выяснилось, никто из римлян не заглядывал. Гарнизон, которому надлежало стоять в Сармизегетузе, расположился в укрепленном лагере в низине на перекрестье дорог на Бистре: римляне не любили сидеть в горах, даки — опасались равнин. Так и разошлись в молчаливом согласии.
Сейчас, поднимаясь по склону к западным воротам крепости, центурион отмечал, что прав был Лонгин: не отыскал бы Приск с первой попытки дорогу к дакийской столице: густой еловый лес покрывал огромную гору, и казалось, что здесь вообще нет никакой дороги, только узкая тропка вдоль говорливого ручья — наверное, уже сотого по счету, что повстречались им в пути. Дымы поднимались там и здесь среди деревьев — дымы очагов на многочисленных жилых террасах. Сколько именно там обитает народу, можно было только догадываться. Когда, вильнув в который раз, тропинка вывела путников к воротам, Приск с изумлением уставился на каменную кладку и стены, окружавшие крепость. Впечатление было такое, что камни для дакийской столицы боги Дакии сбрасывали строителям с неба: как привезти их сюда по горной тропе, римлянин представления не имел. Уже вечерело, и над столицей поднималось алое зарево — это пылали плавильные печи Сармизегетузы.
— Децебал говорил мне однажды, что его столица построена на священной горе Когаионон, — сказал Лонгин. — Сам Замолксис жил здесь в пещере три года, пока все остальные считали его умершим. А потом он вновь объявился перед учениками и поведал им тайну своего учения.
— Так в толще Палатина укрыта священная пещера волчицы? — отозвался Приск.
— Что-то в этом духе, — кивнул Лонгин. — Эту гору теперь охраняет сам Замолксис-Гебелейзис. Так что простым смертным никогда ее не взять — бог испепелит их молниями.
— Тогда, прежде чем штурмовать гору, позовем Замолксиса жить к нам в Рим, — предложил Приск.
— Думаешь, Децебал так легко его отпустит? — усомнился Лонгин.
Приск невольно поежился, подходя к воротам. Кто знает — не поразит ли дакийский бог своей молнией Приска лишь за то, что он римлянин. Но опасался центурион напрасно: небо не разверзлось, и молнии не засверкали.
Пройдя ворота, центурион очутился на мощеной дороге. Здесь столпилось немало народа посмотреть на вновь прибывших. Сабинея и его спутников встречали радостными криками, Лонгина и Приска — грозным, почти звериным воем. Мальчишки выскакивали им навстречу, скалили зубы, вскидывали руки так, будто не руки то были, а звериные лапы с острыми когтями, приплясывали, изображая, что дерут добычу когтями. Какой-то человек сказал:
— Отсюда вам не уйти.
Сказал на латыни. Приск обернулся на этот тихий хрипловатый голос. И невольно вздрогнул — лицо незнакомца было страшно изувечено двумя ударами фалькса (что именно фалькс, центурион определил безошибочно, ни гладиус, ни спата не оставляют таких шрамов). Человек помедлил и отступил. Потом опустил седую голову, накрыл ее полой плаща и исчез в толпе.
