— Да, антураж[139], скажу я вам, не слишком веселенький; однако, видите, у них есть занавес, самый настоящий занавес! Не хватает лишь афиш. Зато есть буфет со всякими калебасами с пивом и простоквашей. И все бесплатно. Не хватает яблочных пирожных. Прокат биноклей!.. Антракт!.. Вечерние газеты… Рюмочку не желаете?
— Ладно уж! Пошли!
Троих европейцев провели на почетные места рядом с оркестром, на первый взгляд довольно примитивным, но весьма необычным.
В театре не было ни машинерии, ни декораций, ни осветительных приборов по той простой причине, что играли только днем. Ложи и ярусы тоже отсутствовали, оставался партер перед сценой.
Отталкивающая подробность, на которую наши друзья предпочли не обращать особого внимания: места для почетных гостей представляли собой человеческие черепа, насаженные на одноногую табуреточку из черного дерева, напоминавшую стульчик пианиста.
Владельцы оперных абонементов в Париже сидят в креслах, театралы из племени галамундо восседали на черепах… Помещение было невелико, но никто не жаловался. Каждый был полон гордости. Уж не по наследству ли переходили эти места?
Зловещие сиденья занимали не более дюжины зрителей. Прочие располагались на головах быков, держась руками за рога, — места для рядовых зрителей.
Ибрагим, куривший всегдашнюю жасминовую трубку, объяснил Андре, что за спектакль предстояло посмотреть.
У экваториальных племен нет никаких артистов. Выступать на сцене было исключительной привилегией монарха и знатных лиц. Почему бы и нет? Ведь любил Нерон играть в трагедиях, а Король-Солнце[140] не гнушался исполнением балетных партий в Версале.
Оперетта, комедия или комическая опера туземцам неизвестны, зато им привычна мелодрама[141]. Артисты изображают, стремясь к предельному правдоподобию, эпизоды войны, или охоты, или придворной жизни суверена;[142] именно последние и становятся основными сюжетами представлений.
Женщинам участие в театральных постановках строжайшим образом запрещалось — как в качестве актрис, так и в качестве зрительниц. Полные любопытства, они лишь толпились у входа в «театр».
…Занавес не поднялся, а раскрылся.
Зазвучала музыка. Боже, ну и умора! Виртуоз угольно-черного цвета, присев на корточки подле ящичка, оказавшегося, к величайшему удивлению европейцев, шарманкой[143], стал крутить ручку, а инструмент начал с остервенением выплевывать европейские мелодии. Потрясенный Фрике узнал арию «Мои ягнятки», естественно, искаженную, фальшивую, изуродованную разлаженным инструментом, — предметом гордости монарха, полученным от Ибрагима десять лет назад в обмен на партию рабов.
Гамен не мог удержаться от смеха: отслужившая свой век рухлядь вдруг напомнила ему милый сердцу Париж! Гротескная[144] серенада[145] пробудила грустные и в то же время приятные воспоминания!..
Спектакль начался.
Сюжетом драмы явилось восхождение нынешнего монарха на престол. Его предшественник, по имени Каркоан, был свергнут Зелюко, и новый монарх после того, как свергнутому выдавили глаза, обошелся с ним так же, как Бикондо хотел обойтись с тремя европейцами.
В спектакле не говорилось о том, что неудачливого властителя съели: это было само собой разумеющимся. Может, сейчас его череп тоже одно из кресел партера?
Актер, представлявший Каркоана, появился справа от публики в окружении свиты. Одеяние его представляло собой верх роскоши — пурпурная мантия[146] и диадема[147] из стеклянных бус.
С правой стороны сцены вошла группа вооруженных, но совершенно голых воинов. Наряд их предводителя представлял собой набедренную повязку из тростника, на которой висел нож, а на шее болтался обрывок веревки. Этим предводителем был Зелюко.
Сцена представляла собой первый акт восхождения на престол, когда он, проданный в рабство, должен был отправиться в дальние страны, работать на плантациях сахарного тростника и кофе. Он же разбил оковы…
— Ну, это чересчур, — заметил Фрике. — Оковы — просто ловкий прием автора.
Черный Спартак[148] обратился к тирану с гневной речью. Тот же, настроенный весьма мирно, отвечал на все инвективы[149] монотонным речитативом[150] и гостеприимно угощал противников пальмовым вином и пивом из сорго.
Зелюко и его сотоварищи не стали отказываться от угощения. Вскоре актеры захмелели, их жесты становились все более и более угрожающими: опьянение давало о себе знать.
Черные трагики позабыли о публике, нападки и проклятия сменяли друг друга. Экстравагантные[151] танцы перемежались с пением. Публика внимала, не переводя дыхания.
Претендент, уже абсолютно пьяный, подошел к монарху, снял с того диадему и водрузил на себя. Бедняга едва сопротивлялся.
— Трус! — возбужденно воскликнул Фрике.
Уверовав в собственную безнаказанность, Зелюко грубо сорвал с Каркоана красную мантию и завернулся в нее, точно дон Сезар де Базан[152].
Это было слишком. Каркоан стал отбиваться от нападавших, призывая на помощь тех, кто оставался ему верен.
Итак, актеры на сцене разделились на два лагеря, потрясали копьями, рычали во всю глотку и только что на руках не ходили. Затем возникла монотонная дробь. Это местный барабанщик задавал ритм.
Две группы медленно сходились друг с другом, расходились, становились крест-накрест, проходили друг сквозь друга и бормотали что-то нечленораздельное, взвивались вихрем, совершали прыжки, замирали с потрясающей точностью и безукоризненно повиновались сигналу предводителя. После упражнений следовало очередное возлияние. И полные калебасы быстро опустошались.
Количество потребленной жидкости устрашало. Пьяные актеры, изображая битву, совершали беспорядочные прыжки, способные вызвать зависть даже у профессиональных клоунов. Крики их резали ухо европейца и с наслаждением воспринимались туземцами.
Поражала точность актерских движений, и вставал вопрос, как посреди хаоса и беспорядочного перемещения людей на сцене удавалось избегать ранений копьями во время рукопашных схваток!
Но, увы! Катастрофа, разыгравшаяся на глазах у зрителей, положила конец представлению.
Зелюко на самом деле вжился в роль и, отчасти под влиянием алкоголя, отчасти в силу особенностей драматургии спектакля, все сильнее и сильнее покалывал копьем актера, изображавшего свергнутого монарха.
