Софья брезгливо выплюнула лоскут и опять отрешенно уставилась в небо. Губы у нее пухлые, совсем детские. Кожа на носу обгорела. На лбу ссадина. Неужели это он ее оцарапал? Нет, ранка уже подсохла. Вчера, когда от собак через плетень лезли, она, кажется, упала.
— Что ты кидаешься на меня, а? — спросил Алексей тихо. — Кто тебя обидел? Люди всякие есть, и плохие и хорошие. Мать-то жива? Где твои родители?
Девушка молчала, и Алексей разжал руки.
А вечером, когда лягушки надрывались в болоте, провожая красный закат, и мириады комаров роились над низким тростником, Софья, уткнувшись в Алешин подол и давясь слезами, причитала:
— Прости, Аннушка, прости…
— Успокойся, все будет хорошо. Комар! — Он легко щелкнул девушку по носу. — Тетка твоя…
— Не говори про тетку. Я одна на всем свете. Пелагея Дмитриевна видела меня лишь в колыбели, может и не признать. Ты одна у меня на свете, Аннушка. Была еще мать Леонидия, но о ней вспоминать нельзя…
— Ну и пусть ее. Что дрожишь? — Он подбросил в костер еловых веток, и дым сразу полез во все стороны. Алеша поперхнулся, закашлялся. — Ну и место мы выбрали для ночлега! Гниль, болота… Но это ничего… — Он гладил Софью по голове и приговаривал тихо, мечтательно. — Скоро мы по таким местам пойдем! Там сухие леса и сосны высоки, как мачты на корабле. Ты видела когда-нибудь корабль?
— Нет.
— По утрам вокруг сосен клубится туман, не такой, как этот дым, а легкий, пахучий. В этом тумане виден каждый солнечный луч, и кора сосен розовеет, как твои щеки.
— У меня розовые щеки?
— Когда не злишься.
— Рассказывай… — шептала Софья.
— Там белый мох. Нога в нем тонет, как в пене. Тепло нам будет спать на таком мху. Он весь прогрет солнцем. Там папоротник и дикий лиловый вереск.
— Говори…
— Там синие озера, а берега покрыты сочной травой, и она стелется под ветром, шумит. А в траве запутались ветки ежевики, колючие, как твой нрав. Сейчас ежевика собрала в гроздья красные ягоды. Я накормлю тебя ими, когда они почернеют.
Они так и уснули сидя, кашляя от дыма и вздрагивая от внезапных, как укол шпагой, укусов комаров.
С этого дня отношения их изменились. Они по-прежнему мало говорили друг с другом, но не только перестали ссориться, но потянулись друг к другу, ища понимания и сочувствия.
На шестой день пути Алексей и Софья вышли к извилистой, полноводной реке. Возившийся с сетью старик сказал, что река эта — Мета, что перевезти их на другой берег он, конечно, может, отчего не перевезти, но вечер уже и гроза начинается, а потому «идите-ка вы, голубоньки, в деревню да попроситесь на ночлег».
Видно, и впрямь собиралась гроза. Ветер посвежел, поземкой мел по дороге пыль, трепал ветки прибрежной ивы и сыпал в темную воду листья.
У околицы Алешу и Софью догнала молодая чернобровая баба в сарафане из крашенины и красном повойнике. На затейливо расписанном коромысле она несла деревянные бадейки, полные воды.
— Силины? Зачем они вам? Дедушка послал? Пойдемте… Дверь в избу была отворена, в сенцах бродили куры, долбили клювами земляной пол.
Алеша шагнул в избу и замер удивленно. Снаружи силинская изба ничем не могла привлечь внимание: сруб в две клети, узкие, затянутые рыбьим пузырем окна, крыша в замахренной дранке с невысокой трубой. Алеша еще подумал — хорошо, что изба не черная, сажи на стенах не будет. Какая там сажа, внутри вся изба пестрела, цвела красками. И огромная печь, и лавки вдоль стен, и посуда, туески да короба, — все было разрисовано цветами, рыбами, птицами. Больше всего было лошадей, нарисованных неумело, но так резво и весело, что душа радовалась.
— Ой! Кто ж это все у вас так разукрасил? — восторженно спросила Софья, и Алеша оглянулся на нее с удивлением, таким вдруг теплым и ласковым стал ее голос.
— Это золовка моя, — чернобровая баба кивнула на сидящую за прялкой девочку лет четырнадцати. — Даренка, что дверь настежь?
— Только мне дела — за дверьми следить, — звонко отозвалась девочка. — Мое дело прясть, сами велели!
— Да языком молотить целый день, да стены пачкать, — ворчливо заметила темная, сухая старуха, месившая на залавке квашню.
— Мамаш, я странниц привела, покорми…
— Где ты их находишь, странниц этих, — продолжила старуха разговор сама с собой. — Человеку для работы руки господь дал, а не ноги. — И словно в подтверждение своих слов еще яростнее принялась тискать тесто.
— Людей постыдились бы говорить такое! — встряла девочка, стремительно оттолкнула от себя прялку и начала ловко перематывать пряжу с веретена на моток, выкрикивая с каждым поворотом мотовила. — Допряду кудель проклятую, и сама уйду странствовать — на Валдай ко Святой Параскеве. Я жизни праведной хочу, постной, а не вашу кудель прясть!
— Да огрей ты ее, Фекла, по сдобным местам! — прокричала старуха таким же пронзительным, как у девочки, голосом, и сразу стало ясно, кто родительница этих визгливых, страстных интонаций. — Праведница захордяшная! Не пугай людей! Ты странниц лучше накорми, напои, в баньке попарь…
Алеша только головой вертел, пытаясь уследить за этими выкриками, но последняя фраза привела его в ужас.
— Мы не можем в баньку, — быстро сказал он. — Мы обет дали.
— Какой обет? — Софья посмотрела на него с удивлением, а озорная Фекла в дверцах уперла руки в пышные бедра и захохотала.
Алеша надвинул косынку почти на нос, подошел к иконе и зашептал молитву.
Наконец их посадили за стол, дали каши с конопляным маслом, томленной в молоке моркови, постных пирогов с рыбой и квасу. Фекла сидела напротив, поглядывала на Алешу и усмехалась.
Пришли с поля мужики и парни, спокойные, молчаливые. Старик вернулся с реки и сел в угол плести корзину.
— Барки-то завтра пойдут в Новгород?
— Пойдут.
— Возьмите с собой богомолок, им к Святой Софии надо… Помолились и улеглись, кто на печи, кто на лавках, кто на полу на войлоках. Странницам принесли охапку свежей соломы. Уже перестала кряхтеть старуха, и чей-то размеренный храп потряс воздух, и сверчок робко, словно примериваясь, выдал первую трель, как из-за пестрой занавески показалось белое в лунном свете лицо Феклы, и Алеша услышал насмешливый шепот:
— Богомолка, а богомолка… Как звать-то тебя? Иди сюда, поговорим. — Вслед за этим раздался грохот, словно упало что-то тяжелое, и оглушительный смех: — Ой, беда, ой, не могу… Сколько раз тебе, Семен, говорила, не ложись ты с краю… — причитала Фекла.
— Уймись, беспутная! — закричала проснувшаяся старуха. — То-то из тебя природа прет! Семен, успокой ты ее, ненасытную.
