Иди в постель, дитя.
И она, которой мало понравились взгляды этих насупленных патриотов, повиновалась ему.
Жантон была не единственной, чей сон оказался нарушен. Выше на лестничной площадке двое мужчин перегнулись через перила и прислушивались к звукам, которые до них долетали. Андре в юношеском порыве хотел было сойти вниз, но осторожный Симон почти силой удержал его и велел подождать. Не ранее, чем санкюлоты спустились и за ними закрылась парадная дверь, он позволил Андре настоять на своём. И было хорошо для них всех, что благоразумие Симона продиктовало такую линию поведения.
Как только патриоты ушли и Гильбо больше не надо было исполнять никакой роли, контроль, который он до сих пор удерживал над собой, исчез. Свеча выпала из его обессиленных пальцев, и с невнятным стоном старик осел, обмирая, у стены. В таком состоянии был он найден Андре, который с помощью Симона перенёс его наверх, в ту самую комнату, куда приводили и санкюлотов.
Жантон вошла с побелевшим, испуганным лицом и, опустившись на колени рядом с бесчувственным отцом, в молчании принялась растирать ему руки. Симон оглядел комнату в поисках разгадки смысла полуночного переполоха. Его взгляд упал на опечатанную дверь, и Симон настороженно хмыкнул; он собрался было обратить на это внимание Андре, но тут старик пришёл в себя.
С глубоким вздохом он открыл глаза и ошеломлённо огляделся вокруг, затем внезапно осознание произошедшего во всей своей полноте обрушилось на его разум.
— Боже мой, Боже мой! — запричитал он. — Меня гильотинируют!
— Отец, дорогой отец, — взмолилась Жантон, жалобно глядя в его помертвевшее лицо, — что случилось?
С выражением глубокого горя — горя из-за неё и той боли, которую ему предстояло ей причинить, настолько сильного, что на мгновение оно захватило место его собственных страдания и испуга, он склонил к ней взгляд, положив свою худую белую руку на юную светло-русую голову.
— Будь стойкой, Жантон, — пробормотал он. — Будь стойкой, ma mie (моя крошка — франц.). Утешь тебя Господь! — Затем, внезапно повернувшись к Деше, стоявшему рядом с ним, он сказал: — Андре, поклянись мне своими надеждами на спасение и Спасителем, который умер за нас, что ты будешь любить и лелеять её после… после завтрашнего дня.
Ставшим от волнения странно не похожим на его собственный голосом молодой человек поклялся.
— Было бы хорошо, — резко вмешался бесстрастный Симон, который стоял на заднем плане и обозревал их таким мрачным взглядом, что тот был сродни сердитому, — было бы хорошо, если бы, прежде чем хоронить вас, гражданин Гильбо, мы убедились, что вы мертвы.
Мученическая улыбка скользнула по лицу старика.
— Я на самом деле мёртв, — ответил он. — Эти печати — мой смертный приговор. Думать о побеге было бы безумием, ибо за домом наверняка наблюдают.
— Хм! Что находится в этой комнате? — спросил Симон.
— Связка писем от ci-devants (бывших — франц.) и другие документы, достаточные для того, чтобы отправить на гильотину целый полк народу.
— Значит, раз они так опасны, ясно, что мы должны уничтожить их, — хладнокровно сказал солдат.
— Уничтожить их! — выдохнул Гильбо, вскакивая на ноги. — Ты с ума сошёл? В комнату нет другого входа, кроме этой двери. Если печати будут сломаны, меня гильотинируют!
— И если печати не будут сломаны, вас гильотинируют, так что…
Он вдруг остановился. Жантон упала в обморок.
— Посмотри на свою работу, Симон! — вскричал Андре разгневанным голосом, бросившись вперёд, чтобы поднять бесчувственную девушку. — Зачем говорить об этом с такой жестокостью?
Симон пожал своими здоровенными плечами и, не удостоив ответом обвинения своего друга, обратился к Гильбо и потребовал все подробности посещения патриотов. Получив их, он ненадолго задумался.
— Каков размер алькова? — спросил он наконец.
— Почти половина этой комнаты.
— Такой большой! Хорошо. Вы говорите, что дверь была незаперта?
— Да… по небрежности с моей стороны из-за увольнения Роднара.
— Они повернули ключ, даже не заглянув в комнату?
— Да.
— Болваны! — крякнул Симон. — Но чего ж тогда ожидать Конвенту, когда он набирает таких слуг? Pardieu! (Ей-богу! — франц.) В этом есть рука Провидения, гражданин Гильбо.
— Ты видишь выход? — вскричал старик, дрожа от надежды, смешанной со страхом.
— Мне пришла на ум одна идея. Отчаянные болезни требуют отчаянных средств, гражданин. Мой план может удаться; если да — вы спасены. Если нет — положение, по крайней мере, не станет хуже.
— Симон, Симон! Зачем истязать меня надеждой?
— Гражданин Дантон, — спокойно продолжил Симон, — встаёт рано, и его визита можно ожидать в ранний час. Если так и произойдёт, всё в порядке; если нет, — он с ласкательной многозначительностью провёл пальцами поперёк горла, — мы с вами вместе прокатимся на повозке [16]. Теперь к документам.
Прежде чем Гильбо понял, что солдат собирается делать, тот взялся одной своей могучей рукой за дверную ручку с замком, а другой — за засов примерно в двух пье [17] над ней, затем, упёршись коленом в косяк и напрягшись во всю свою чудовищную силу, он рывком открыл дверь.
Оставшись глух к взволнованным вопросам, которыми его забросали Андре и Гильбо, Симон велел старику достать и уничтожить изобличающие того документы. Гильбо повиновался ему, как во сне, терзаясь то надеждой, то ужасом, совершенно лишённый всякой собственной воли и ведомый одним только решительным голосом солдата.
Жантон шевельнулась в кресле, куда её усадил Андре.
— Смелее, citoyenne! (гражданка — франц.) — вскричал Симон, выступая вперёд. — Мы собираемся спасти вашего отца, и, пока мы действуем, молитесь, чтобы Небо поддержало нас… А теперь, Андре, мне потребуется твоя помощь.
— Но каков твой план?
— Ты поймёшь, покуда мы готовимся. Давай, нам нельзя терять времени... Молитесь, citoyenne. Молитесь, чтобы гражданин Дантон счёл нужным прийти рано — очень рано.
Была ли молитва Жантон услышана и отвечена или нет, я не могу сказать, но часы били семь, когда депутат Дантон, сопровождаемый Деманьи и двумя солдатами, постучал в дверь гражданина Гильбо на следующее утро.
Их впустил сам старик Гильбо, который посторонился, давая пришедшим войти.
Дантон метнул пронзительный взгляд на подозреваемого.
— Вы выглядите бледным, гражданин, — отметил он громовым голосом — голосом, который потрясал всю Францию.
— Hélas! (Увы! — франц.) — возразил Гильбо со вздохом, который отнюдь не был наигранным. — Я не спал всю ночь. Такому жестокому оскорблению подвергли меня, истинного и преданного патриота.
— Посмотрим-посмотрим, — ответил Дантон. — Но если вы таковы, как говорите, чего бояться, чего дрожать, человече?
Гильбо закрыл дверь.
— У меня есть веская причина дрожать. Допущенная ошибка чудовищна…
— Ну-ну, гражданин, — прервал его Деманьи с усмешкой. — Гражданин депутат будет в этом судьёй. Показывайте дорогу к комнате, которую опечатали мои посланцы.
Гильбо ступил на лестницу, но едва он преодолел
