— Домой! Немедленно!
Повернулся и вышел. Клим, зажимая разбитую ноздрю, поплелся за ним, чего потом долго не мог простить себе. Потрясенный класс глядел им вслед.
Клим давно задумывался о побеге.
— На каторгу пойдешь! — кричал отец во время ежедневных припадков. — Стой столбом, болван, когда с тобой разговаривают!
Вот это было невыносимее всего: он считал себя вправе ударить — и словом, и кулаком, — потому что смотрел на сына как на вещь, как на собственность. На службе отец был строг, но справедлив — по крайней мере, считал себя справедливым. С прислугой был отстраненно-вежлив; Клим не получал и этого.
Иногда он пытался защищаться.
— Ну что ж, снимем тебя с довольствия, — бросал, не глядя, отец. Это означало, что не будет не только карманных денег, но и ужина.
Кухарка выдавала Климу хлеб и воду — как заключенному. Амнистия объявлялась только после прошения о помиловании.
Клим ненавидел отца затравленной бессильной ненавистью. Надо бежать, но куда? как? В городе нельзя оставаться — вернут: папеньку каждый квартальный надзиратель знает. В Москву, к маминой сестре? Там в первую очередь будут искать. Денег — пятнадцать рублей, добытых через преферанс. Сказал бы кто отцу, что Клим в карты играет…
Преферанс, может, и прокормит. Но одно дело — играть для развлечения, а другое — жить картами, куда-то ехать, где-то снимать угол.
Горничная тихонько стукнулась в комнату Клима:
— Папенька зовет. Сердитый — спасу нет.
В кабинете — сборники законов до потолка: кожаные переплеты, тусклое золото. В углу старинные алебарды, на стене — рапиры и эспадроны, трогать которые запрещено. У стола — высокий темный человек в форменном мундире, застегнутом на все пуговицы.
— До конца учебного года никаких гулянок, никакого театра, никаких приятелей. Теннисную ракетку — в печь.
— Я не…
— В печь, я сказал!
Отец вытащил из шкапа здоровую, как надгробие, книгу:
— А чтобы тебе, сын мой, было чем заняться, вот Уголовное уложение с комментариями. Выучи — чтобы от зубов отскакивало. Ослушаешься — отправлю в солдаты. Иди.
Клим вернулся к себе, швырнул книгу под кровать.
Альпийский мешок, в котором когда-то привозили с дачи яблоки, смена белья, теплый свитер и купленная на базаре трубка, похожая на ту, что курил Шерлок Холмс… Клим огляделся — что еще взять? Ничего. Все в этом доме было куплено на чужие проклятые деньги.
Без аттестата зрелости, без паспорта, с несколькими рублями в кармане он сел на пароход, следующий до Астрахани.
Во время обеда Клим велел подать себе коньяку. Отогрелся, вздохнул свободнее. На палубе встретил студента в черном пальто и фуражке с синим околышем. Тот подумал, что Клим тоже студент — за последний год он так вырос и раздался в плечах, что его многие принимали за взрослого.
— Вы куда едете, коллега?
— В Астрахань. А вы?
— В Тегеран. У меня папенька служит в посольстве.
Удача — это как рыба в океане: главное знать, где ее ловить, какую снасть закидывать и что делать, когда клюет. В тот день Клим подцепил то ли золотую рыбку, то ли подводную мину.
За время плавания до Астрахани Клим и Игорь (так звали студента) подружились. Отчаянно флиртовали с барышнями, задирали конкурирующую фирму — двух угрюмых юнкеров, напивались в буфете так, что звездное небо вертелось перед глазами. Благоденствовали, пока не познакомились с шулером, который обчистил их до нитки.
Из Астрахани Игорь отправил родным письмо, в котором просил выслать денег. «Со мной едет товарищ — ему тоже хочется посмотреть Персию», — добавил он. Пока не пришел ответ, они жили в кухне при постоялом дворе; хозяйка не брала с них платы, но заставляла лепить пельмени — по две тысячи штук на брата. Там же, болтаясь среди спившихся рыбаков, беглых солдат и персидских торговцев, они одновременно заразились тифом.
Приехала мать Игоря — бойкая, сильная дама, способная вызывать бурю. Она выходила их, а потом привезла в расплавленный от жары Тегеран.
— Смотри, смотри! — ахал Игорь, подпрыгивая на сиденье коляски.
Мечети, древние стены, торговцы с крашеными рыжими бородами, женщины, завернутые в черное до самых глаз…
В посольстве России вакансий не было, и Клим устроился в телеграфную контору при английской миссии. Когда в 1909 году шаха свергли, Игорь вернулся в Москву, а Клим по совету знакомого англичанина уехал в Китай: там открывались неплохие возможности для белых парней с головой и бойким характером.
Шанхай — два года службы в чайной компании. Потом Аргентина — пестрые трущобы, работа в типографии, а по вечерам — танго на тротуарах, залитых рыжим солнцем и дешевым вином. Политика, борьба за честные выборы, незабываемая инаугурация Иполито Иригошена[2], первого всенародно избранного президента. Весь Буэнос-Айрес пел от нестерпимого, задыхающегося счастья…
Клим писал сатирические памфлеты во всевозможные ежедневники, созданные на время выборов, — испанский язык давался ему легко. Потом были национальные газеты, журналистская слава — лестная и малоприбыльная, — приглашения в Каса-Росада, розовый президентский дворец…
В Россию Клим отправил только одну открытку — в Москву, младшей кузине Любочке, с которой они так весело проводили зимние каникулы. Очень уж хотелось рассказать, кем он стал и чего добился. Но Любочка не ответила, и связь с Россией окончательно оборвалась. К тому времени Клим сменил гражданство.
Гробовая обида на отца стерлась от времени: он вдруг превратился в не очень умного и оттого недоброго человека, который поступал с сыном так, как в свое время поступали с ним. Когда Клим получил известие о его смерти, он только удивился: надо же, папенька что-то ему оставил? Раз дают наследство, надо брать — за дом на Ильинке наверняка можно выручить большую сумму.
Когда Клим проснулся, Григория Платоновича в каюте не было. Он вышел на нос парохода. Река за лето обмелела, у борта суетился лоцман, измеряющий глубину. Бабы-спекулянтки, ночевавшие на палубе, доставали вареную картошку и коробки с солью. Между корзин и тюков бродила курица.
— Мыс обогнем, и Нижний будет, — сказал Григорий Платонович, подходя к Климу. — Что, соскучились по родным местам?
Клим кивнул. Он не узнавал ни гору, ни берег, ни острова, куда в детстве столько раз ездил рыбачить. Деревья стали выше? Дач новых настроили?
Мимо проплыл плот.
— Эге-гей! С добрым утречком! — вопили сидящие на нем мальчишки и размахивали картузами.
