– Что ж, пусть так и будет, – ласково ответила она. – Но и ты тоже, господин мой, зови меня только Джулией и никогда не спрашивай ни о моей семье, ни об имени моего отца, ни даже о тех краях, откуда я родом, ибо такие разговоры лишь пробуждают во мне горькие и печальные воспоминания.
– Джулия, – тут же с любопытством осведомился я, – почему ты прячешь свое лицо под вуалью, хотя твой нежный голос и золотые волосы явно говорят о твоей красоте? Ты хочешь лишь помешать нам, мужчинам, любоваться тобой, ибо человек слаб и соблазн может быстро сбить его с пути истинного?
Услышав столь нескромный вопрос, Джулия тяжело вздохнула, словно я жестоко ранил ее, и, повернувшись ко мне спиной, в отчаянии разрыдалась.
Глубоко потрясенный, я бормотал тысячи извинений и заверял ее, что готов умереть – только бы она не расстраивалась и не огорчалась.
Наконец она отерла под вуалью пальчиками слезы с глаз, снова посмотрела на меня и проговорила:
– Микаэль Пилигрим, по той же самой причине, по которой одни нашивают себе на плащи кресты, другие носят вериги, я тоже дала обет, поклявшись, что во время паломничества к святым местам не покажу лица ни одному чужому человеку. Так что никогда не проси меня предстать перед тобой без вуали, ибо это желание лишь сделает еще более ужасным то проклятие, которое по воле Господа Бога лежит на мне с самого рождения.
Джулия произнесла эти слова столь серьезно, что, взволнованный до глубины души, я схватил ее руку, горячо поцеловал нежные пальчики и свято пообещал никогда не склонять девушку к нарушению обета. Потом я спросил, не согласится ли она с соблюдением всех приличий выпить со мной чашу сладкого вина, бочонок которого я взял с собой в дорогу. Стыдливо поколебавшись, Джулия приняла мое предложение, но пожелала, чтобы ее служанка составила нам компанию – во избежание злословия на корабле. И вот мы пили из моего серебряного стаканчика, а когда передавали его друг другу, я чувствовал легкое прикосновение ее руки, и каждый раз по телу моему пробегала сладостная дрожь. Джулия со своей стороны угостила меня лакомствами, по турецкому обычаю завернутыми в шелк. Она хотела дать их попробовать и Раэлю, но тот вел в трюме весьма успешную войну с бесчисленными полчищами корабельных крыс и ему некогда было рассиживаться с нами. Вместо него к нам присоединился Антти, завязавший к моей радости оживленный разговор со служанкой Джулии.
Вскоре беседа стала совсем непринужденной, и дуэнья Джулии, Джованна, поддавшись на уговоры Антти, рассказала несколько фривольных историй о священниках и монахах, но Джулия вовсе не рассердилась на нее; она лишь заливалась серебристым смехом и не однажды клала во мраке свою теплую ладонь то мне на руку, то на колено. Так мы долго сидели в ночи, а вокруг вздыхало темное море, и над нашими головами возносился во всем своем великолепии осыпанный серебряной звездной пылью небосклон.
Антти вовсю использовал новое знакомство, засадив дуэнью Джованну латать нашу одежду и убедив женщин объединить наши съестные припасы. Болтливая дуэнья немедленно получила в свое распоряжение судовой камбуз и стала готовить нам собственные обеды и ужины, иначе все мы быстро захворали бы от скверной корабельной пищи. Но через какое-то время Антти начал серьезно присматриваться ко мне и наконец решил меня предостеречь.
– Микаэль, – сказал он, – оба мы ищем спасения души, каждый – на свой лад, и я вовсе не считаю, что с меня надо брать пример: ведь я человек простой – и куда глупее тебя, о чем ты, впрочем, напоминаешь мне даже слишком часто. Но что мы знаем об этой Джулии и ее спутнице? Те речи, которые ведет дуэнья, услышишь скорее от содержательницы притона, чем от порядочной женщины, а Джулия скрывает свое лицо с таким подозрительным упорством, что об этом уже начинают болтать даже матросы. Если бы эти женщины были богаты и занимали хоть какое-то положение в обществе, они, разумеется, не путешествовали бы вместе с нами на этой убогой посудине. Так будь же начеку, Микаэль: как бы тебе не обнаружить однажды под вуалью кривого носа!
Резкие слова брата сильно задели меня, ибо я не желал больше слышать о кривых носах, полагая, что венецианская история давно забыта и похоронена. И я сурово отчитал Антти за его подозрительность, заметив, что, хоть он, несомненно, прекрасно знаком с речами содержательниц притонов, но ему, видимо, все же не хватает воспитания и образования для того, чтобы понять, кого следует называть утонченной благородной дамой.
Назавтра мы добрались до завоеванной теперь турками южной оконечности Морей, и коварные морские течения, а также стоящая в этих краях погода вынудили наш караван зайти в спасительный порт острова Цериго, который защищала венецианская крепость. В ожидании попутного ветра мы встали там на якорь. Но сопровождавшая нас военная галера тут же снова вышла в море и пустилась в погоню за парой подозрительных судов, паруса которых внезапно показались на горизонте. Ведь в этих водах, где всегда было полно богатой добычи, вечно рыскали далматинские и африканские пираты. Множество лодок, в которых сидели продавцы свежего мяса, хлеба и фруктов, шныряло вокруг нашего корабля, а капитан послал на остров своих людей, чтобы они привезли в шлюпке бочку пресной воды, поскольку наша посудина не могла причалить к берегу, пока ее хозяин не уплатит портовой пошлины.
Брат Жан, фанатичный монах, который оказался нашим спутником в паломничестве ко Гробу Господню, заявил, что над островом Цериго тяготеет проклятие. Именно здесь, по словам Жана, родилась когда-то одна из почитаемых древними греками богинь. Рябой капитан подтвердил это и добавил, что на острове еще можно увидеть руины дворца несчастного спартанского царя Менелая, жена которого Елена унаследовала свою гибельную красоту от богини, родившейся из морской пены возле этого острова. Забыв о супружеской верности, Елена убежала потом с прекрасным юношей, что стало причиной ужасной троянской войны. Из рассказа капитана мы поняли, что богиней, которая вышла из моря на берег, была Афродита, а остров этот греки когда-то называли Киферой[1]. Но я никак не мог взять в толк, почему прекраснейшая из богинь выбрала для того, чтобы впервые ступить на землю, именно этот бесплодный, скалистый и неприветливый остров.
И меня охватило жгучее желание отправиться на берег и осмотреть это древнее, овеянное старинными легендами место, чтобы проверить, существует ли какая-нибудь реальная основа у греческих мифов. А когда я рассказал Джулии все, что сумел вспомнить о рождении Афродиты, о золотом яблоке раздора и о роковой любви Елены и Париса, не составило ни малейшего труда уговорить девушку побродить со мной по острову. Любопытство, охватившее ее, было, пожалуй, даже сильнее, чем моя жажда познания.
