— Если Олав заезжал к Асте всего один раз, значит, именно тогда он и объявил тебя наследником конунга?
— Ты имеешь в виду тот случай, когда я дернул его за бороду и он сказал матери: ты, я вижу, растишь будущего конунга:
— Да, — ответила Эллисив.
Харальду стало смешно.
— Эту небылицу я сочинил сам. Хотел убедить людей, что конунг, к тому же святой, прочил меня в наследники.
— Мне следовало догадаться об этом, — сказала Эллисив.
— Ты видела Исрид дочь Гудбранда? — спросил Харальд. — Как она тебе понравилась?
— Я видела ее двадцать лет назад, — ответила Эллисив, — Но, насколько я помню, она была красивая и добрая.
— Это была первая женщина, которую я любил.
— Но ведь она была тебе вместо матери, когда ты жил в Стейге?
Харальд кивнул.
— Мне было десять, когда меня отдали на воспитание. Мать боялась, что, живя дома и копаясь в земле вместе со своими братьями, я не научусь ни мужскому поведению, ни военному искусству.
Но Исрид вызывала у меня далеко не сыновью любовь. Это было мужское желание. — Харальд лежал, закрыв глаза. — У Богородицы на иконах в Царьграде такие же бездонные и добрые глаза, как у Исрид.
Она очень отличалась от своей сестры, королевы Асты. Наверное, потому я и любил ее. Мать была суровая, гордая и требовательная. Ее, пожалуй, я никогда не любил.
Она мало заботилась о моих старших братьях, по ее словам, из них не могли получиться достойные хёвдинги [8]. Но меня она отличала за мою задиристость и мстительность и сумела так распалить мое самолюбие, что я не терпел над собой ничьего превосходства, да и рядом с собой никого. Я был еще мальчишкой, а братья уже побаивались меня — недостаток силы у меня восполняла ярость.
Спустя много лет я понял, чего добивалась мать.
Ее точила обида на Олава. Она надеялась, что теперь, когда он взял власть, ей, матери конунга, воздадут должные почести. А вместо этого она после смерти отца прозябала в своей усадьбе — одинокая, никому не нужная вдова. Я думаю, она считала Олава предателем. За то, что он бросил ее, как и его отец, Харальд Гренландец, который расторгнул брак с нею ради другой женщины. Но королева Аста была не из тех, кто оставляет предательство неотомщенным, даже если мстить пришлось бы собственному сыну.
— Наверно, ей трудно было хоть как-то досадить Олаву.
— Конечно, не легко. В разговорах со мной она не позволяла себе даже слова худого про Олава. Для этого она была слишком умна, она понимала, что, узнай об этом Олав, он тут же заставил бы ее умолкнуть.
Наоборот, она расхваливала его на все лады и требовала от меня преданности ему. Однако она часто сетовала, что со стороны конунга большое упущение не позволить мне, подающему надежды стать хорошим хёвдингом, воспитываться среди воинов его дружины. Жаль, говорила она, что конунг так безразличен к своему брату, видно, дело в том, что у вас разные отцы. Она все время внушала мне, что я должен стать конунгом, достойным наследником Харальда Прекрасноволосого. Правда, конунг в стране уже есть, но это препятствие можно будет со временем устранить.
Аста воспитывала мстителя, достойного соперника, способного оспорить у конунга Олава и его потомков право на власть.
— Значит, это ты убил Магнуса сына Олава? — перебила его Эллисив.
Харальд холодно улыбнулся.
— Пусть я, но рука, которая подмешала яд, подчинялась воле королевы Асты.
— Но ведь ты сражался под предводительством Олава в его последней битве?
— Мне было всего пятнадцать лет. И я толком не знал, ненависть он у меня вызывает или восхищение. Да и кто сказал, что я сражался за его дело? Самым тяжелым для меня в битве при Стикластадире [9] была не гибель Олава. Как раз его смерть открывала мне путь к власти, завещанной Харальдом Прекрасноволосым. Самое тяжелое случилось после битвы.
Бонды не пожелали провозгласить меня конунгом, когда Дат сын Хринга выкрикнул на тинге мое имя; Кальв сын Арни оказался с ними заодно. Хоть я и страдал от раны, полученной в битве, меня это взбесило. Но через четыре года меня ждало новое испытание, я жил тогда в изгнании в Киеве у твоего отца.
Харальд сел, внимательно всматриваясь в морскую гладь.
— Смотри, еще корабли!
— Вижу. Так что же случилось в Киеве?
— Долгих четыре года, — продолжал Харальд, — я готовился к тому, чтобы стать конунгом Норвегии. Мне было уже девятнадцать, и я хотел вернуться домой из Гардарики, так же как когда-то вернулся Олав. Однако, если он тогда потерпел поражение, я был намерен победить.
Я обучался военному искусству в дружине твоего отца и сражался за него, когда мне не было еще семнадцати.
— И расположил к себе князя Ярослава своим мужеством и сообразительностью.
— Благодарю! — Харальд усмехнулся. — А то негоже говорить так о самом себе. Но это верно, твой отец приблизил меня к себе. У него я учился править, толковать законы, постигал, как надо повелевать людьми. Твоего отца недаром прозвали Мудрым.
Я узнал, что народ в Норвегии недоволен властью конунга Свейна сына Кнута Могучего и Альвивы. И решил, что пора серьезно подумать о возвращении домой. И еще я узнал, что Олава объявили святым. Все складывалось благоприятно: и на небесах, и на земле полезно иметь братом святого.
Я рассказал о своих намерениях князю Ярославу, и он хоть и уклончиво, но обещал поддержать меня. Я просил его отдать мне тебя в жены. Но он ответил, что сперва поглядит, как у меня пойдут дела. Это было уже почти согласие.
В это время Эйнар Брюхотряс и Кальв сын Арни приехали в Киев, чтобы забрать в Норвегию конунга. Но не меня. Они прочили в конунги молокососа Магнуса, десяти лет от роду. И хотя Магнус был сыном наложницы Олава, он был настолько моложе меня, что я никогда не видел в нем соперника.
Я не мог поверить, что это правда, и даже предложил Эйнару, чтобы он взял меня. Но он только расхохотался. Им нужен был в конунги Магнус сын Олава Святого, оставленный отцом в Гардарики. И они твердо стояли на своем. И Эйнар, и Кальв превозносили святость Олава. Похоже, они считали, что часть этой святости распространилась и на его сына. Но я-то понимал, в чем дело: мальчик не мог помешать этим хёвдингам править, как им заблагорассудится.
Не помню, о чем еще я тогда думал. Провозглашение Магнуса конунгом разом свело на нет все мои замыслы. Даже твой отец предал меня, велел и не мечтать о тебе. Мне казалось, на меня ополчились все: и Бог, и судьба.
Однако я не поддался. Я задумал доказать им всем — и норвежским хёвдингам, и твоему отцу, и Богу, — что Харальд сын Сигурда не дерьмо собачье, его так просто не отшвырнешь в сторону. И я это доказал.
