— А Египет?
— Разве я хочу Египет?
Мериамон замерла. Царь улыбался. Он испытывал ее. Она тоже постаралась изобразить на своем лице улыбку.
— Ты хочешь Египет, — сказала она. — Там твоя сила.
— Моя сила в Македонии.
— И поэтому ты ее оставил?
Теперь он замер и ответил на ее улыбку сжатыми губами и сверкающим взглядом.
— От глубоких корней дерево растет высоко.
— От глубоких, — согласилась она. — И широко разветвленных. Кто ты такой, Александр? Кто был твой отец?
— Ты хочешь оскорбить мою мать?
Осторожно, опасность. Улыбка Мериамон стала теплее и шире.
— Меньше, чем какую-либо женщину в мире. Мой отец видел твое зачатие, ясно видел в магической воде. Но бог может являться в разных обличьях.
Она все время чувствовала, почти осязала, как слушает Нико — напряженно и молча.
Александр застыл, но в нем был трепет, трепет пламени, которое, даже неподвижное, все равно обжигает.
— Вспомни Тиндарея, — сказала Мериамон, — и Геракла, своего предка.
— Нет, — сказал Александр едва слышно. — Она говорила мне однажды — и не однажды, — но это все вздор. Он никогда не принадлежал только одной женщине. Даже ей. Особенно ей. В ней всегда было слишком много огня.
— Огонь привлекает огонь, — ответила Мериамон. Тихо, так же тихо, как он, как будто это был не ее голос.
— Нет, — сказал он. — Меня породил не бог. Никто никогда не претендовал на меня. Я сын Филиппа и ничей больше.
— Ничей?
Александр больно сжал ей руки.
— Тогда где же был этот бог, когда он был мне нужен? Где он был, когда меня били и морили голодом, чтобы подчинить своей воле? Где он был, когда мой отец менял женщин одну за другой, бросал оскорбления в лицо моей матери и смеялся, когда она упрекала его? Где он был, когда отец насмехался даже надо мной, заведя ублюдка, и выгнал меня, когда я потребовал то, что принадлежало мне по праву? Где он, наконец, был, когда мой отец умер?!
«Это любовь», — подумала Мериамон. Любовь — и ненависть, такая глубокая, что она снова обернулась любовью, отравленная завистью, подслащенная гордостью. Великие люди так редко имеют великих сыновей, а здесь был Филипп, был Александр, и кто бы из них потерпел соперника?
— Говорят, ты убил его, — произнесла она ясно, спокойно и совершенно хладнокровно.
Он не свернул ей шею. Даже не ударил. Он впитал это с молоком матери: никогда не поднимать руку на женщину.
Он отпустил ее. Тяжело дыша, отступил на шаг, и сказал:
— Я мог бы убить его. Я хотел — о боги, гораздо чаще, чем ты можешь представить! Но не так. Не таким орудием.
— Дурак, — сказал Гефестион. Он подошел и стоял позади; было ясно, что он слышал часть разговора. — Он был честным идиотом, госпожа. Он думал, что его презирают из-за более молодого и хорошенького мальчика. Он так долго переживал это, что осталась одна только ненависть.
— Он был безумцем, — сказал Нико, словно эхо царского друга. Но это был его голос, и он сам стоял за спиной Мериамон. — В нем не осталось ничего, кроме злобы. Нет, госпожа. Македонцы всегда были склонны убивать своих царей, это помогает поддерживать в них силу духа. Но не так.
— Я знаю, — ответила Мериамон. И, если она и не знала этого раньше, то должна была понять теперь, когда Александр кричал ей о смерти своего отца. Отца по крови. Это несомненно. Но его отец по духу… — ты не только плоть, Александр. Но у богов свои пути и свое время. Может быть, тебя испытывали и закаляли в горниле. Может быть, они хотели, чтобы ты нашел свой собственный путь.
— Тогда зачем здесь ты? — спросил он.
— Чтобы направить тебя, — ответила она, — может быть, если таков твой выбор.
— Ты хочешь сказать, что у меня есть выбор? Его насмешка заставила ее улыбнуться.
— Я не прокляну тебя, если ты мне откажешь.
— Ну нет. Ты будешь приставать ко мне, пока я не сдамся.
Мериамон слегка пожала плечами.
— Я очень упряма. Это мой порок.
— Как всего вашего народа, — отвечал Александр. — Объясни мне, зачем я должен идти в Египет. — Но прежде чем она заговорила, он предостерегающе поднял руку. — Только не рассказывай мне про богов и предсказания. Объясни мне все здраво. Какая польза Египту от моей войны против Персии? Ее сатрап умер: я сам видел его тело. Остальные вельможи слишком заняты борьбой против меня, чтобы держать ваш народ в повиновении. Вы можете восстать сами и уладить дело без меня. Зачем я вообще нужен?
— Затем, что ты есть, — отвечала Мериамон. — Зачем сотворили тебя боги. Чего ты хочешь, Александр? Ты хочешь отомстить, и только, и быть уверенным, что, пока ты жив, Персия будет держаться подальше от Эллады? Покидая Иссу, ты уже имел все это.
— Я не добьюсь этого, пока Дарий жив и не забыл, что он мужчина.
— Ну хорошо. Допустим, он помнит об этом, допустим, ты заставил его сражаться, допустим, что ты победил. И что дальше? Вернешься домой и будешь царствовать в Пелле, изображая из себя старейшину Эллады? Тебе хватит такой империи?
— Моему отцу хватало.
— Разве?
Лицо Александра было очень спокойным.
— Ты хочешь сказать, что я должен завоевать мир?
— Я говорю, что ты должен попытаться.
— А Египет?
— Египет ждет тебя.
— Я об этом ничего не знаю, — сказал Александр.
— Тогда, возможно, ты должен узнать! — воскликнула Мериамон. — Мы можем научить тебя, Александр. Наша земля очень древняя, и наша сила лежит глубоко. Мы можем дать тебе и то, и другое.
— Можете ли вы сказать мне правду, кто я есть?
— Если ты придешь к нам, — отвечала она, — сможем.
— Мы?
— Мои боги, — сказала Мериамон, — и мой народ.
— Я не верю тебе.
Она улыбнулась.
— Конечно, не веришь. Ты знаешь так мало, а мог бы знать так много… Ты знаешь что-нибудь об оракулах?
Александр был озадачен таким резким поворотом темы, но соображал он быстро.
— Дельфы?
— А, — сказала она, — твой смышленый бог. Нет, я имела виду твоего отца. Который говорит из твоей родной земли, из Додоны под великими деревьями.
— Он не… — Александр закрыл рот, потом заговорил снова: — Да, я знаю Додону.
— Это один конец мира, — продолжала Мериамон, — но есть и другой. Глубоко в пустынях Ливии, за горизонтом Двух Царств, из песка и глубоких вод говорит голос бога. В моей стране мы называем его Амоном, тайным богом, богом-небом, царем богов. У вас это Зевс, и это его голос говорит из деревьев.
Она завладела его вниманием. Он склонился к ней, трепеща, как охотничья собака, учуявшая след. Позади него статуя ее отца стала как будто выше, глаза заблестели.
