Всеволод Романович прищурился с хитрецой.
— Простите, не имею права. Об этом — только с министром.
— Да-с, дисциплина мать победы. Понимаю.
Врач, немолодой располневший мужчина с сединой в бородке-эспаньолке, подошел к Левковичу как, видимо, старшему из офицеров поблизости от него.
— Ему осталось жить максимум час. Может, позвать священника?
— Попробуйте. Вряд ли у него что-нибудь выйдет, но почему нет? — за жандарма откликнулся Григорий Денисович.
Эпилог
— Отряд генерала Циммермана переправился через Дунай! Наши взяли Галац и Браилов! Турки отступают!
Продавец газет не жалел голосовых связок, делая свою работу. По другую сторону парапета над ширью Невы с противными криками носились чайки. От воды, несмотря на погожий июньский день, тянуло холодом. Григорий Денисович стоял на Дворцовой набережной, опершись о парапет, и держал в руке только что полученное письмо от графа Адлерберга.
«Хотя главные силы пока не двинулись с места, забот у нас в Плоешти хватает, и мечты об отдыхе, похоже, останутся мечтами до завершения кампании, — собственноручно писал министр двора. — Ознакомившись с вашим посланием, я сегодня имел о нем краткую беседу с государем. Его императорское величество благодарит вас за преданность, находчивость и отвагу. Однако оригинальная догадка относительно известного вам лица признана к настоящему времени не вполне доказанной…»
— Не вполне доказанной, — вслух повторил коллежский советник, оторвавшись от письма и глядя на бастионы Петропавловской крепости за рекой.
«Благодаря Мезенцову мы отныне знаем, кем был так называемый Медведь. Это некто Ипатов Вадим Никифорович из Калуги. Отец его, между прочим, лицо духовного звания. Как вы и предполагали, сын сего отца привлекался по делу 1869 года, но за недостатком доказательств избежал обвинения…»
Мимо Платонова прогулочным шагом двигалась кучка молодых людей в студенческих фуражках. Кто-то тараторил что-то на ходу, кто-то заливисто смеялся. От войны и политики они, кажется, были далеки. Впрочем, как знать.
«Пусть ваша догадка не в чести, тем не менее, будет дано высочайшее повеление Егору Ивановичу Майделю 28 с особым тщанием отнестись к содержанию под стражей известного вам лица. Государь уверен, что Егор Иванович обладает достаточным опытом для выполнения возложенных на него обязанностей…»
Дочитав до этих слов, Платонов медленно и тщательно сложил министерское письмо и сунул его во внутренний карман форменного сюртука. Ледяной встречный ветер, пробрав до костей, заставил его поежиться.
— Особое тщание нам всем не повредит, — пробормотал он.
Из окна камеры номер пять Зимний дворец и набережная не были видны. Алексеевский равелин смотрел на запад, в сторону Малой Невы. Сквозь толстые прутья решетки и мутное стекло узник в хорошую погоду мог разобрать только крыши домов Васильевского острова. Вожделенная свобода маячила совсем близко — будь он птицей, хватило бы нескольких взмахов крыльями, — но, увы, революционеры не летают.
Три недели назад Сергей Нечаев готовился вырваться из этого каменного мешка с крашеными стенами. Кречет с двумя надежнейшими сподвижниками должен был ждать в лодке внизу, в Кронверкском проливе. Ребята из караульной команды воскресным вечером тихо вывели бы его наружу и помогли спуститься по откосу. Он, правда, хотел более эффектного освобождения — с прибытием товарищей в гвардейских мундирах и с пакетом якобы от наследника престола. Тот же Кречет отговорил, убедил сделать всё понезаметнее.
План нарушило появление дополнительной охраны из корпуса жандармов. Чужаки взяли равелин в кольцо, внутри выставили новые посты. Интуиция подсказала Нечаеву, что грядут плохие новости с воли. И точно, Староста принес весточку о крахе покушения. Подробностей провала Кречет не знал, но, по его словам, был готов рискнуть с Петропавловкой. Видя, как ничтожны шансы на успех, Нечаев наскоро сочинил записку с требованием ждать до получения сигнала.
На этом связь оборвалась. Пила ходил с запиской в город, вернулся ни с чем. Кречет пропал. В условленных местах его больше не видели… Удар был тяжелейший, стоило гигантского труда не сломаться. Вчера по ту сторону стены были его соратники, отчаянные, до самозабвения преданные, готовые ко всему. Теперь их не стало. Где и как искать новых? Сколько сил и времени понадобится?
— Ваша взяла, а я сильнее. Справлюсь! — шептал он, сжимая стальные прутья.
Ничего, ничего… С ним тут Пила, Староста, Портной, Шапка, Барыня, другие солдаты и унтера, которых он заставил почитать себя как мессию. Революция обязательно грянет, и его мучители проклянут день, когда родились на свет. Надо верить.
В соседней одиночке душераздирающе вопил другой узник, кажется, уже сошедший с ума. Нечаев даже не знал его имени 29.
КОНЕЦ
