— Что ж, везите на приём к королям! Мы не нарушим правил этикета, появляясь так поздно? Какой-нибудь сеньор Оливарес не снесёт нам головы?
— Страшнее живые временщики, сеньор!
— Метко! По этому случаю закурим. Пожалуйста! — Фред вынул пачку сигарет и протянул шофёру.
— У вас самого только три…
— Я думаю, эта беда поправима. Хорошо, что обратили внимание, а то бы я на всю ночь остался без сигарет. Надеюсь, по дороге можно купить?
— Конечно.
— Возьму сразу две пачки! И раздобудьте, пожалуйста, конверт. Совершенно забыл, что мне надо отправить срочное письмо… Дома будут волноваться. Купите несколько марок для иностранной корреспонденции.
— Тогда проедем немного вперёд.
Метров через двести шофёр остановил машину и вышел.
— Постараюсь не задерживаться, сеньор. Сигареты купить такие же?
— Если есть. А нет, возьмите сигары. Хотелось бы попробовать местные…
«А что, если шофёр подошёл на улице Алькола не случайно? — спросил себя Фред, как только тот скрылся. — Он производит впечатление порядочного человека, а впрочем… Глупости, не может быть!.. Проанализируй каждый свой шаг с того момента, как ты вышел из гостиницы».
Шофёр вернулся очень быстро. К этому времени Фред немного успокоился.
— Спасибо за сигареты и особенно за конверт, весело бросил он. — Сейчас надпишу и брошу в почтовый ящик. Жена у меня прекрасная женщина, но у неё один недостаток: ревнива. Стоит мне не написать, и она воображает бог знает что.
— Не один вы, сеньор, страдаете от этого… Мне пятьдесят, на Аполлона, как видите, я не похож, а моя Мануэла… — Смущённо улыбнувшись, таксист махнул рукой и снова взялся за руль.
Опустив письмо в ближайший почтовый ящик, Фред совершенно успокоился и целиком мог отдаться мыслям о разговоре с Гарри, так его встревожившем.
С какой целью Браун затеял эту беседу? Провокация? Вряд ли. На такой примитив ни Шлитсен, ни сам Гарри не пошли бы. Первый слишком опытен, второй — тоже не лыком шит. В Мадриде он чувствует себя уверенно, значит, посылали его сюда не раз… В голосе Брауна звучали нотки неподдельной искренности — ухо опытного разведчика мигом улавливает малейшую фальшь. Похоже, что внезапная откровенность Гарри вызвана какими-то действительно искренними переживаниями. Именно эти переживания плюс лёгкое опьянение и стали причиной того, что он забыл об осторожности. Какие же чувства могли так овладеть Гарри, что тот решился на откровенность?
В памяти всплыл лагерь военнопленных и страсти, там бушевавшие. В сущности, не страсти, а одна страсть, охватившая всех офицеров: достать денег, любой ценой раздобыть денег! Чтобы бежать, укрыться в безопасном месте, незаметно пересидеть несколько горячих послевоенных лет подальше от мест, где каждый столб, каждая ветка на дереве, кажцый камешек напоминает о миллионах безвинно замученных, расстрелянных, сожжённых. В лихорадочной погоне за деньгами офицеры пускались во все тяжкие. Продать семейную реликвию, пронесённую сквозь все годы войны, обыграть вчерашнего однополчанина в карты, заключить выгодное пари, занять у какого-нибудь простачка, а потом не отдать долг — все годилось, лишь бы давало прибыль… Очевидно, это же непреодолимое стремление обеспечить себе будущее руководило и Гарри Брауном. Перспектива разбогатеть, присвоив посылку с документами и ценностями, лишила его здравого смысла, заставила искать сообщника… Понятно, без помощи Фреда Гарри ничего сделать не может… Если, конечно, не отважится вообще убрать его с дороги.
— Вот и королевский дворец, — прервал шофёр раздумья Фреда. — Остановить?
— На несколько минут. Мне хотелось бы осмотреть памятник Филиппу четвёртому. Говорят, он производит ошеломляющее впечатление.
— Туристам очень нравится.
— А вам?
— Видите ли, сеньор, я в скульптурах разбираюсь плохо. Возможно, он в самом деле очень хорош — не скажу, слишком мы к нему пригляделись. Но меня всякий раз поражает другое: руки человека, способные создать такое чудо. Просто невероятно, на чём держится скакун, на котором восседает всадник. Сейчас увидите сами.
В сопровождении шофёра Фред подошёл к памятнику. Вздыбившийся конь и впрямь опирался на пьедестал лишь задними копытами. Казалось, вся грандиозная, почти шестиметровая бронзовая скульптура висит в воздухе.
Фред обошёл памятник, рассматривая его в различных ракурсах.
— Согласен с вами: невероятно! И подумать только: такой величественный памятник поставлен одному из самых ничтожных королей, который привёл Испанию к политическому и экономическому упадку! Я не оскорбляю ваши национальные чувства?
— Вы ничего плохого не сказали об испанском народе, надеюсь, и не подумали… А короли? Если на минуту оживить каждую из этих скульптур и спросить, сколько они вместе с инквизицией замучили людей, откуда у них роскошные дворцы и необозримые земельные владения… Боюсь, сеньор, небесный свод рухнул бы в тот же миг, а земля разверзлась бы у них под ногами. Когда я проезжаю по площади, где происходили аутодафе, мне кажется, что до сих пор каждый камень там взывает к небу…
— Странно совпадают человеческие мысли: я только что тоже подумал об инквизиции. До мельчайших подробностей вспомнил картину одного художника… Зичи, кажется, которую однажды наш преподаватель истории принёс на урок. Пять «еретиков», приговорённых инквизицией к сожжению. Подножье столба, к которому привязаны осуждённые, уже лижут языки пламени. В густом дыму, который стелется по низу и медленно поднимается, гибнут в корчах трое приговорённых. Словно карающий меч, навис над ними чёрный крест… Но, помнится, меня потрясли не эти ужасающие подробности, а фигура и лицо девушки в центре группы. Вся в белом, она высоко простёрла руки к небу, но и в поднятых руках, и в выражении лица были не отчаяние, не мольба о спасении, а гордый вызов небесному судье. Этот образ так глубоко запал в мою детскую душу, что девушка даже снится мне иногда… Возможно, я чувствовал, что встречу похожую. Да, они были очень похожи, даже лицами… Её тоже уничтожили изуверы-фанатики, бросив под колёса грузовика.
Фред замолчал. Признание вырвалось невольно счишком уж свежо было воспоминание о гибели Моники. На миг открыв сердце, он почувствовал жгучий стыд.
Но шофёр понял настроение странного ночного пассажира — бывает с человеком, когда на него нахлынут воспоминания. В такие минуты надо молча слушать, расспрашивать нельзя.
— Простите, сеньор, своей болтливостью я навеваю на вас тоску. Нам лучше уехать отсюда. Туда, где много людей. Как видно, я плохой собеседник.
