Гонория не противилась моему предложению переселиться во владения доброго короля; но мысль о такой неожиданной и скорой разлуке с прежним жилищем заставила ее пролить много слез. Здесь у нее были свои любимые деревья, любимые кустарники; она сама сделала маленькую беседочку с дерновым диваном, сама посадила цветник, приручила несколько птичек, которые порхали в роще: как же все это оставить! Но Гонория давно решила жить и умереть вместе со мной, и через два дня мы пустились в дорогу.
Прибытие наше во владения доброго короля было ознаменовано длинной цепью праздников, которые давали нам сам король и старшины, составляющие его совет. Нам отвели один из лучших домов в селении, снабдили нас всем необходимым, одним словом, скоро мы сделались настоящими гражданами этого маленького государства и зажили в довольстве как нельзя счастливее. Меня считали за друга, за родного, а Гонория, кроме того, что пленяла всех своей красотою, сделалась еще и законодательницей мод. Лишь только она являлась ко двору, прочие дамы начинали осматривать с величайшим вниманием ее наряд, потом бежали пересказывать о нем своим приятельницам, и вечером или на другой день все были одеты, как Гонория.
Но эта счастливая жизнь не удовлетворяла меня и мою сестру; у нас на сердце все еще лежало тяжелое горе, разлука с родителями и неизвестность об их судьбе. Ни на минуту мы не могли избавиться от страшной мысли, что батюшка и матушка остались в руках изверга, способного предать их самым жестоким мучениям. Часто я бродил один по полям и рощам, погруженный в задумчивость; ничто не веселило меня, ничто не обещало мне радости.
Однажды я, грустный, лежал на песчаном берегу и глядел на морские волны, которые еще не успокоились после бури, свирепствовавшей всю ночь. Передо мною были раскиданы в беспорядке лодки наших островитян, вытащенные из воды, чтобы их не унесло бурей. Несколько индейцев работали около них и пели песни. Вдруг из-за мыса, которым оканчивалась бухта на правой стороне, показался недалеко от берега остов большого корабля, который волны гнали кормой вперед. Я был изумлен этим неожиданным зрелищем, но всмотревшись получше, остолбенел, онемел, обмер… Это была «Санта-Анна»!
Не могу выразить впечатление, произведенное на меня видом корабля, на котором недавно сам я рассекал волны океана и который теперь явился мне рабом этих волн, в странном, фантастическом образе, позеленевшим от плесени и мха, представляющим картину бедствия. Собравшись с духом, я послал одного индейца уведомить Гонорию, а сам с Югуртой и другими островитянами прыгнул в большую лодку и велел грести к несчастному кораблю. О, как замирало мое сердце при каждом взмахе весел! Я не мог говорить и только одними знаками понуждал индейцев, чтобы они сильнее гребли. О Боже мой, Боже мой, что-то найду я на «Санта-Анне»? Живы ли мои родители? Живы ли донья Исидора, дон Юлиан? Но скоро луч радости проник в мою душу: в толпе черноголовых привидений, стоявших на палубе «Санта-Анны», я увидел знакомую фигуру, напудренный парик моего отца.
— Навались! Навались, ребята! — закричал я своим индейцам. — Мы с Гонорией получим родительское благословение!
Через несколько минут наша лодка, разрезав последний вал, подошла под самый борт «Санта-Анны». Не думая о последствиях, мы с Югуртой вспрыгнули на палубу Отец тотчас узнал меня; я сжал его в своих объятиях, и долго, долго мы не могли выговорить ни слова.
— Ардент, — произнес, наконец, батюшка, — ты увидишь и мать свою.
— Благодарю тебя, Боже! — отвечал я и, оглянувшись, нет ли ее на палубе, увидел Югурту, который также обнимал одного старого своего знакомца, а правой рукой крепко стискивал ему горло.
— Югурта! — закричал я. — Погоди немного, предоставь его дело закону. (Несколько индейцев влезли на корабль). — Свяжите этого злодея! — сказал я им, и в ту же минуту дон Мантес был связан и брошен на палубу.
Нужно ли описывать подробности моего свидания с матушкой, с доном Юлианом, с доньей Исидорой? Добрая старушка в слезах обнимала и целовала мою голову, дон Юлиан дружески сжал мне руку, Исидора кинулась в мои объятия и лишилась чувств. Придя понемногу в себя, она говорила, задыхаясь: — Ардент, я думала о вас и день и ночь!
За этим последовало продолжительное молчание, во время которого все мы смотрели друг на друга, не умея себе дать отчета, о чем каждый из нас думал.
— А Гонория? — спросил, наконец, батюшка, как будто боясь услышать мой ответ.
— Гонория жива, здорова и прекрасна, как никогда.
Новая радость, новые восклицания. Между тем, какая-то обезьяна, в изорванном голубом фраке и зеленых панталонах, выставила из каюты свою отвратительную морду, гримасничая ужасным образом. Я тотчас узнал в нем мсье Августа-Эпаминонда де Монморанси.
— Что делать с этим кривлякой? — спросил у меня один из островитян.
— Связать! Непременно связать! — перебил Вильям Ваткинс, которого мой отец успел отрекомендовать мне как человека, оказавшего большие услуги нашему семейству.
Мсье Августа-Эпаминонда де Монморанси связали и бросили подле капитана. В это время еще несколько лодок причалили к кораблю, и индейцы взошли на палубу.
— Теперь, господа, — сказал я, обращаясь ко всему экипажу «Санта-Анны», — нам нужно привести в порядок ваши и наши дела. Объявляю вам, что корабль будет подведен к берегу и разгружен, причем все похищенное у отца моего будет отобрано у похитителей. Бросайте буксир!
Некоторые хотели было противиться, предложить условия, но я отвечал, что мое единственное условие — забвение прошлого, и если кто-то посмеет ослушаться, то будет немедленно повешен. Тогда матросы безмолвно выполнили мою волю, и островитяне начали буксировать «Санта-Анну» в залив.
Король со старшинами и Гонория давно уже стояли на берегу. Насладившись первыми восторгами свидания сестры моей с родителями и друзьями, я воротился на «Санта-Анну» для принятия нужных мер при спуске экипажа. Мы с Ваткинсом устроили так, чтобы каждый матрос приносил и показывал нам свои пожитки, а потом садился в лодку, которая стояла наготове у корабля. Первым был спущен сам капитан дон Мантес; его пронесли связанного и без всякого осмотра, потому что преступления этого человека были уже известны и осматривать его не было надобности. Затем Следовал лейтенант Август-Эпаминонд де Монморанси. Я приказал развязать его и спросил, не имеет ли он вещей, которые желал бы взять с собою.
— Разумеется, — отвечал он с наглым и вместе с тем покорным видом.
— Ваткинс! Югурта! — сказал я. — Сходите с лейтенантом и помогите ему вынести сюда свои вещи.
Через несколько времени лейтенант явился с четырьмя ящиками, окованными железом и такими тяжелыми, что человек едва мог тащить волоком один из них.
