— Хватит. По-моему, это не «ангел вопияша», а подземный дух ропщет, — подвел итог Босяцкий. — Следующий!
Следующий вышел вперёд. В его хитоне было, пожалуй, больше дыр, чем в хитонах всех остальных. Шевелились в широких рваных рукавах ловкие, словно совсем бескостные, длинные пальцы рук. Капюшон его хитона был похож на монашеский, широкий, в складках, и в этом капюшоне, как в глубокой миске, лежала правильно-круглая голова с жидкими, в несколько кудрявых волос, усами. Эта голова была на удивление спесивой, с быстрыми живыми глазами, с такой большой верхней губой, словно человек постоянно держал под нею собственный язык. Это, однако, было не так: язык этот болтался и трещал, как хотел.
— Смотрите, — шепнул Лотр. — Говорящая голова.
Босяцкий усмехнулся:
— Усекновение головы святого Яна, прости, Боже, мне грешному.
— Судите вы нас не как судьи израильские. Неправедно судите. А сами не слыхали, кто такой Ян Каток. — И он ударил себя щепотью в грудь. — Утучняете себя, будто свиньи непотребные, а не знаете, что и храм Божий не так для души спасителен, как я.
Он полез в карман и достал оттуда голубя. Громко прошептал ему «на ухо»:
— Лети к Пану Богу. Скажи: фокусника самой Матки Боской судят.
Подбросил голубя, тот вылетел в окно.
Каток ждал. Потом откуда-то, казалось — из его зада, зазвучали струны арфы. Фокусник словно прислушивался к ним:
— А? А? Говоришь, не за то, что надо, судят? Правильно, не за то. Говоришь, отмечу тебя добродетелью? Отметь, отметь.
У Корнилы, а потом и у всех полезли на лоб глаза: прямо из лба у Яна Катка вырос и потянулся вверх розовый куст, источавший сияние и аромат.
— М-м-м-а, — зажмурился Жаба.
— И ещё жажду роскоши Твоей...
Вокруг бандитской морды запылал звёздный нимб. Каток сложил руки на груди и зажмурил глаза. И тут вспыхнул хохот. Фокусник оглянулся и плюнул. В его тонкой механике что-то не так сработало.
У Яна Катка вырос большой и сияющий павлиний хвост.
— Тьфу! Ошибочка получилась.
— А говорил же я... Пи... пить не надо было.
— И, наконец, ты, последний, — сказал цыганистому кардинал. — И скорее. Первая стража уже кончается.
— Пане Боже, — вздохнул Лявон. — То-то, гляжу, я прямо разъярился, так есть хочу.
— Нако-ормят вас, — иронично сказал Лотр. — Навсегда накормят. Ну, говори.
Весёлый чёрный человек явно плутовал, даже глазами.
— Я Михал Ильяш. Мастер на все руки.
Рот его улыбался губами, зубами, мышцами щёк. Дрожали, как от затаённого смеха, брови.
Рассказ Михала Ильяша.
— Сначала я... гм... торговал конями... У меня бабка цыганка. Королева страны Цыгании. Тут уж ничего не поделаешь. Против крови не попрёшь. Так предначертано, и это ещё Иоанн Богослов сказал, когда всю их апостольскую шайку обвинили в конокрадстве.
— Неправда, — сказал Комар. — Какое ещё там конокрадство? Их не за то...
— Хе! А как они белого осла добыли? Бог им сказал, а они пошли брать, а хозяева спросили, зачем им осёл... А те взяли. Ну так конь осёл или нет? Конь. Что же вам ещё нужно? Жаль только, что так медленно добреет человек. Тогда Пану Богу нашему за это несколько колов загнали. Теперь бедному цыгану загоняют один, но так, что это не легче, и никакого улучшения я здесь не вижу. Но дед мой и мать с отцом были здешними... Бросил я это занятие. Вредное оно слишком. Пошёл профессором в академию.
— Хорошо же ты их, видать, учил, — сказал Босяцкий.
— А чего? Студенты у меня были смышлёные, догадливые. Как, скажем, вы. Привыкали к учёбе своей лучше, чем пан нунций к латыни. Бывало, придёт такой дикий — ужас, а там, глядишь, и ничего.
И вот однажды стою я на академическом дворе с возлюбленным своим студентом, Михасем, да учу его: «Так, братец. А ну, повторение. Оно, братец, матер студиорум. А ну, дьяконскую великоденную службу... Да так, понимаешь, чтоб понятно было, что пьян».
— Глупости говорит, — фыркнул Комар. — Пьянству никакого дьякона учить не надо. Это у них в крови.
— Михась лапы сцепил, да как рыкнет.
— Постой, какие лапы? — обалдело спросил Лотр.
— Так я же, батя, в какой академии преподавал? Я в Сморгоньской. Я медведей учил. И такой этот Михась был смышлёный, такой здоровенный!
После великоденной службы я ему и говорю: «Так. А ну, покажи, как наши господа к себе добро гребут!».
Он и тут всё знает. Сел на опилки с песком и начал их к себе лапами грести. Озверело гребёт.
Этот самый песок с опилками меня и подвёл. Приглушил конские шаги. Спрашиваю это я, а за моей спиной стоят три всадника. И главный у них — пан гетман Огинский.
«Э-эх, говорю, Михась. Ты сильней, веселей греби. Панского размаха у тебя нет».
Михась лапами сильнее замахал. И тут меня сзади — кнутом меж ушей. И увидел я в одну минуту и Частогов, и Матерь Остробрамскую, и все, сколько их ни есть, церкви и мечети. Потому что цыгане были всегда той веры, что в деревне, возле какой стоит табор.
«Пан гетман! — кричу, — пан... Михал! Михал! А ну покажи, какой пан Огинский смелый, и красивый, и храбрый на войне».
Тут оно и стряслось. От множества наук медведь одурел. То ли он спутал с бабой, которую муж с другим застал, то ли слишком был разумным, только схватился он за живот и заревел. А потом стал стонать и кататься по песку.
Гетман — за меч. И было бы тут два Ильяша, да только я... увидел... показываю рукой: «Батюшки, глядите!».
На лице Ильяша был такой невыносимый ужас, что весь синедрион, сжавшись, посмотрел туда, куда он показывал. В следующий миг все услышали, как Корнила тихо сказал: «Э-э, врёшь...». Все снова повернулись. Сотник стоял у дверей и держал Ильяша за шиворот.
— Да не убегаю я. Это я просто хотел вам показать, как тогда убежал. Они все оглянулись, а я прыгнул через плетень и бросился бежать, как никогда ни разу не бегал. Они за мной. Я от них. Лесом. К Вилии.
Прыгнул я с крутизны к реке и покатился. И тут увидел лодку, а в ней двенадцать человек.
«Братцы, спасите!».
...Всадники выскочили на крутояр... Но лодку с нами уже закружила, понесла сестричка Вилия.
После минуты молчания Лотр тихо сказал:
— Что ж. Самозванство, попытка выдать себя Бог знает за кого. Твоя, Братчик, еретическая доброта к иноземцам, твои сомнения в вере... И то, что ты вместе с иудеем начальников в народе злословил и откупщиков осуждал.
— И то, что совы летали над головой, — сказал Босяцкий. — И моча, которой зубы полоскал.
— И то, что подбили четверых крепостных бежать от пана и призывали Библию и Евангелие самим, без попа, читать, — сказал Болванович.
— И то, что попортили панское имущество, — сказал Жаба. — И позорили покойного короля, лживо подтверждая обман.
