Подросток зажмурился, ломким голоском, старательно затянул:
… Моя Бэсси у ворот
Тихо плачет, меня ждёт,
Ой-ля, ой-ля-ля,
Моя Бэсси меня ждёт…
Допел песенку, открыл беспечальные глаза, пошлёпал лошадь по горячей шее. Адония поравнялась с ним, приблизилась к его лицу, как будто собиралась поцеловать, но он, встретив её взгляд, вдруг отшатнулся и похолодел. Она неторопливо и мягко потянула у него из-за пояса нож, вскинула в руке, опустила лезвием в свой сапог.
– Правильно, дочь моя, – кивнул капюшоном монах. – Человек, только что убивший ребёнка, петь не станет.
За спинами послышался топот тяжёлых копыт. Филипп догнал отряд, пустил жеребца шагом. Перед его животом, прижатый к луке седла покачивался мокрый человечек с завязанным ртом.
В гробовом, леденящем кровь, молчании проделали остаток пути.
Рассвело. Путники нашли укромное место, спешились. Адония развязала мешки, принялась выбрасывать на траву какую-то одежду. Монах достал ларец, отомкнул крышку, выложил на её плоскую изнанку стопку чистой, с вензелями, бумаги, приготовил какие-то печати, тушь, перо.
– Пойдём, – Филипп тронул Маленького за плечо. – Поработаем.
– Какая работа? – едва ворочая языком, произнёс подросток.
– У тебя – тяжёлая.
– Почему?
– Потому, что умирать всегда тяжело. Посмотрим, как справишься.
Отошли.
– Лошади чтобы кровь не почуяли, – пояснил Филипп. – Беспокоиться станут. – И добавил: – Вот здесь. Встань на колени.
Он потянул из ножен шпагу. Маленький молча опустился, встал на четвереньки.
– Нет, ну что ты. Это же топор сечёт сверху вниз. А у меня длинный клинок, его удобнее пустить сбоку. Так что ты стой на коленях, но прямо.
Подросток выпрямился, уронил руки вдоль тела.
– Страшно? – участливо поинтересовался у него Филипп.
Подросток кивнул. По лицу потекли слёзы. Клинок шпаги заведён далеко назад, за правое плечо, ноги расставлены, колени чуть согнуты. Упругий свист, выдох, начищенный конец острия сверкнул на солнце радостной искоркой. Удар – как шлепок. Набросав ногой песка на кровь и отсечённую голову, рыцарь вернулся к спутникам.
Монах уже был одет купцом средней руки. Адония – молодая замужняя женщина, в длинном и тёмном дорожном платье, в перчатках, с зонтиком. Она держала на руках ребёнка. Купец приблизился, раскрыл ребёнку рот, процарапал десну. Ребёнок заплакал. Купец полил на царапину какой-то жидкостью из фиала, аккуратно уложил вещи, поднялся в седло. Филипп почистил шпагу и быстро переоделся.
Встречаемое пением птиц поднималось солнце. По дороге от Люгра ехали четыре человека: муж с женой, пожилой торговец – отец кого-то из них, и ребёнок с коротко остриженными чёрными волосами. Если бы кто-то из встречных попытался с ребёнком заговорить, тот бы ничего не ответил. У него распухла щека, и он всё время плакал.
Серой пеленой оседала на путниках дорожная пыль.
Здесь, собственно, и начинаются основные события. Здесь начало истории о том, как мадагаскарские пираты построили собственное государство, “Дукат” получил огненный парус, а самым приятным собеседником стал для меня старый кот с плешивой головой и седыми ушами.
Если в моих рассказах что-то покажется вам неправдоподобным – смело сомневайтесь: это чудеса, собранные мной на окраинах мира. Я, видевший всё своими глазами, сам в некоторые вещи не очень-то верю.
Мы подвязались к хорошему ветру. Ровному, сильному. “Дукат” мчался, как молодой пинчер, впервые выпущенный на охоту и ещё не успевший устать. Очищенное от ракушек, гладкое днище, парусов – как у фрегата. Безупречная, редкостная команда. Летим, братцы, летим! Алле хагель!
Я не вставал с постели до самого побережья Северной Африки. Отлёживался, отъедался. Без меня опустили в океан убитых в моём доме матросов, турецкого ноженосца. Без меня прибрали заморское оружие. Я не вставал. Притихшая боль скулила где-то в закоулочках ран, и я осторожно говорил себе: “Она потеряла нас, Томас. Мы от неё спрятались…” А когда Бариль доложил о появившейся береговой линии Магриба, я встал – и не почувствовал боли. Раны отчаянно чесались – и ничего больше.
Ну что, Томас. Взял след – гони зверя. На берег! На берег!
Сошли несколькими группками. Стоун в сопровождении трёх матросов отправился отметить приход “Дуката” и заплатить портовые пошлины. Леонард и так же трое сопровождающих – за свежей водой и продуктами. Я, Нох, Готлиб и Робертсон двинулись прочёсывать порт в поисках следов “Хаузена”. (Хотели взять ещё Каталуку, да Нох чуть не оторвал мне рукав: “Тогда на берег сойдёт тринадцать!”)
Карманы сошедших на берег были до отказа набиты деньгами. (Нох, тщетно стараясь отцепить мою пятерню от своего плеча, бессильно стонал, глядя, как Стоун без какого-либо счёта выгребает монеты из кожаных портфунтов.) Но, во-первых, эти деньги были не из тех, которые стоило жалеть. А во-вторых, они составляли гарантию того, что мои люди справятся с любыми случайностями и сделают всё, что им поручено. Имея деньги, даже пират мог войти в порт и купить пушки и порох. Наличные решают всё.
Намеренно я не взял большой охраны: маленькому отряду легче затеряться. Больше того, когда Готлиб высказал вдруг странную просьбу обследовать порт в одиночку, я согласился не раздумывая. Неожиданную пользу мне приносят обычно мои безрассудные, необъяснимые поступки. Готлиб, предоставленный своему чутью и своей воле, мгновенно растворился в человеческом муравейнике. Сунул лишь Робертсону в руки недокуренную трубочку и исчез.
Моя же цель была проста: встречая английских или говорящих на английском моряков (такие встречи – вдали от родной земли – всегда сопровождаются проявлением радости, доходящей до исступления), щедро угощать и расспрашивать, – не видел ли кто двух белокожих близнецов или смуглых людей в малиновых турецких штанах, а главное – встречался ли кому-нибудь четырёхмачтовый немецкий купец “Хаузен”.
Неблагодарное занятие. Угощать – а значит, и пить! – пришлось изрядно. Мы все, включая и осторожного в таких делах Ноха, покачивались и тяжело дышали. Да ещё жара, понимаете ли, да и плотная одежда (она скрывала оружие). Расспросы пользы не принесли, а вечер неумолимо приближался. “Так можно и десять дней бродить наугад и расспрашивать вслепую!” – с отчаянием подумал я.
Мы сидели в тесной и тёмной таверне с плетёными стенами, обмазанными по низу глиной. Качался в воздухе радостный рёв очередной английской компании. И эти ничего не видели. Пусто. Но встать и сразу уйти – невозможно. Подозрительно. И снова налиты кружки! Проклятые соотечественники! Проклятые пьяницы!
