– Я люблю тебя, медведище, – едва слышно прошептала девушка. – Я люблю тебя, и знай, что скоро я твоей стану…
И тут же бросилась прочь, растворилась во тьме непроглядной. «Почему она убежала? Святой Николай Чудотворец, почему она меня бросила?»
И Машков, побродив по морозному городку, отправился в церковь, чтобы поговорить о своих напастях с отцом Вакулой. Поп лежал на диване, на котором раньше отдыхал мулла, и буквально взревел медведем, требуя покоя хоть ночью. Рядом с ним лежала полногрудая красавица, устало глянувшая на Машкова, а затем повернулась обнаженной спиной к нежданному гостю.
– Как же я одинок! – горестно прошептал Машков. – Никто ведь не поможет. И поговорить не с кем.
Он развернулся и побрел прочь из церкви. У дверей столкнулся с Лупиным. Тот, казалось, вообще никогда не спит.
– Несчастный я человек, батя, – пожаловался ему Машков. – Дочка твоя точно мне сердце разобьет.
– Ты об этом уже второй год бормочешь, Ваня, – и Александр Григорьевич осторожно похлопал Машкова по плечу.
– Марьянка убежала! – простонал Иван. – Сказала мне: «Скоро твоей буду», и убежала. Мне что, избу за избой прочесать, чтоб ее найти?
– А толк-то будет? Ведь не найдешь.
– Она никогда не говорила, что любит меня. Так не говорила. Сегодня вот впервые призналась.
– И настал час душ смятенных, Ваня.
– И что у тебя за дочь, батя? На спину сохатого, как на лошадь, прыгает, жизни вот всем нам спасла. Ермак ее братом своим прилюдно назвал. Эх, Александр Григорьевич, Александр Григорьевич! – Машков всплеснул руками. – Коли узнает он, что «Борька», брат его нареченный, девка на самом деле… мне придется решать, убивать ли Ермака или же Марьянку ему отдать.
– И что бы ты сделал, Ваня?
– Думаю, Ермака бы порешил! – мрачно признался Машков. – Это я точно знаю. Господи, до чего ж тяжко мне!
– Я тебе в который уж раз говорю: бегите отсюда! – проворчал Лупин. – Дорога через Пояс Каменный сейчас легче стала…
– Казак товарищей не бросит! – твердо отрубил Машков.
– Ну, так забудь, в конце концов, что ты казак!
– А кто ж я тогда?
– Муж Марьянкин…
– Сердце разрывается, батя…
Машков забегал по церкви, больше всего сейчас напоминая сельского блаженненького с взъерошенными волосами и страдальчески выпученными глазами…
– По весне вновь кровь рекой польется…
– К тому времени вы бы оба могли быть далеко отсюда, Ваня! – вздохнул Лупин. – Десять тысяч конников выставит Кучум на Тоболе. А Марьянка хоругвь подле Ермака нести обязана! У меня дыхание перехватывает, едва об этом подумаю.
– Но ты говоришь об этом, батя, – Машков вжался в колонну. – А я дрожу, как на ветру, при одной лишь мысли об этом.
– Без тебя она из Мангазеи не вернется. Если ты будешь с Ермаком, она тоже рядом будет. Ну, как так можно мужика любить? Непонятно мне!
– Нет выхода, все впустую! – выдохнул Машков с печалью, поцеловал Лупина в лоб и пошел прочь. – Может, Марьяшка уж вернулась домой-то. Пойду я…
Лупин пробрался в свою каморку, где на лавке осторожно зашевелилось меховое одеяло, и выглянула Марьянка.
– Слышала все, небось? – хмыкнул Лупин.
– Когда лед с Туры сойдет, Иван совсем другим человеком станет, – прошептала Марьянка. – Нет, ты слышал, папенька? Он за-ради меня друга своего лучшего, Ермака, убивать собрался! – девушка всплеснула руками и счастливо глянула на отца. – Я знала это. Я всегда знала это. Он – хороший. Все у нас еще хорошо будет и ладно. Ты тоже к Ивану привыкнешь, папенька.
– Никогда, голубка ты моя, никогда! Он деревню нашу пожог! Как я такое забуду?!
– Да он ни единого факела под стреху не бросил! – выкрикнула Марьянка. – Он тогда меня охранял!
– Да он снасильничать тебя хотел!
– Ну, и сделал он это?
Лупин смолк. Спорить с Марьянкой о Машкове смысла не имело. То же самое, что по воробьям из пищали стрелять. Лупин старался не повышать голоса, не дай бог, заглянет кто.
– Тогда почему ты прячешься от него? – спросил Александр Григорьевич напрямик.
Марьянка долго молчала, разглядывая свои кулачки в царапинах. А потом призналась:
– Я не от него… От себя я прячусь…
– Не понимаю.
– Люблю я его, и если б не убежала от него сегодня, не девкой под венец пошла бы… – Марьянка обхватила острые коленки руками. – Ты ж не видел, как он тогда на лося прыгнул, меня спасаючи.
– Ты ж, небось, первая и прыгнула, Марьянушка?
– Первая, да силенок у меня супротив сохатого больно мало. А Иван так его ухватил, так кулаком промеж рогов стукнул… А потом… потом плакал он. Плакал из любви и страха за меня. И слезы его ледышками становились, когда по щекам скатывались… Машков и плачет! Папенька, я ведь тогда чуть не умерла – от счастья!
– И тем не менее опять орала на него, кулачками размахивала! Он ведь мне все рассказал. Разве ведут себя так с человеком, который от любви плачет?
– Не могу я по-другому-то, – Марьянка тряхнула лохматой белокурой головенкой. – Я на него кричала и… и себя презирала! А что, мне его целовать надо было, на глазах у Ермака-то? А то чего доброго и на шее повиснуть? Да, еще чуть-чуть, я так и сделала бы… а потому ругаться, шпынять начала. И мне легче стало. Понимаешь, папенька, легче?
– Нет! – честно ответил Лупин. – Мы с твоей маменькой проще любили. А вы, молодые люди, загадка для меня! И к чему все это только приведет, спрашиваю я Господа…
В предрассветных сумерках Марьянка проскользнула в бывший дом князька Япанчи. Ермак крепко спал в объятиях своей татарочки и ничего не слышал.
Через три комнаты у печи лежал Машков, обнимая меховое одеяло с таким счастливым видом, будто возлюбленную. Верно, сон его и впрямь был счастлив…
Марьянка склонилась над ним, поцеловала осторожно в лоб и легла потом на свой шелковый диван. Как обычно, рядом лежал кинжал. Вечное предостережение…
…Великий князь Московский, государь всея Руси Иван Васильевич очнулся от беспокойного сна. В первый момент даже не понимая, где он. Охнул, с трудом поднимаясь на ноги. Закостеневшие, сильно отекшие ноги совсем не слушались. Свеча догорела так же, как и огонь в огромной печи.
Наконец-то понял Иван, что находится в своем кабинете во дворце кремлевском, вспомнил, что вписывал в синодик бесконечные имена и все, что с именами этими связано.
Имена убиенных, уничтоженных по приказу царя Грозного. Были их тысячи, и ежедневно синодик пополнять приходилось. Иногда казалось Ивану, что приходят к нему убиенные те, жалобятся перед царем да его же и обвиняют. Слышал он голоса их:
– Верни мне детушек моих, государь, что в Шексне повелел утопить, словно котят слепых…
