- Мы были в гостях у дядюшки Фридриха, - сказал Вернер, предваряя возможный вопрос Хорста и опасаясь ответа Фридриха.
- У барона фон Гольбаха? - спросил Хорст. И, обращаясь к Фридриху, сказал: - Отличный человек ваш дядюшка, обер-лейтенант.
- Да? - сказал фон Герлах и полез в лимузин Хорста.
По дороге они несколько раз встречали эсэсовские пикета и длинные вереницы машин, у водителей и пассажиров которых проверяли документы.
- В чем дело? - спросил Вернер у Хорста. - Почему такие строгости?
- Как? - Оберштурмбанфюрер повернул голову. - Вы ничего не знаете?
- А что мы должны знать? - спросил сидевший позади Фридрих фон Герлах.
- Русские прорвали фронт от Балтики до Карпат, - сказал Хорст. - Бои идут здесь. Мы держимся стойко. Особенно жарко в районе Пилькаллена. Мобилизуем все резервы. Вас, очевидно, давно ждут в штабе.
- Да, я еду сейчас прямо в штаб, - проговорил Вернер.
- Я заеду за вами вечером, фон Шлиден, - сказал Хорст. - А что вы будете делать, обер-лейтенант?
Фридрих не отвечал. Вернер повернулся назад - он сидел рядом с Хорстом - и увидел бледное лицо обер-лейтенанта, подернутые тусклой пленкой глаза.
- Тебе плохо, Фридрих? - с тревогой спросил гауптман. - Скоро приедем, потерпи...
- Русские в Восточной Пруссии, - расслышал Вернер шепот Фридриха. История повторяется...
Лимузин мчался по улицам Розенау. Когда он пересек мост через Прегель и мимо замка Альтштадт поднимался к Параденплац, на заднем сиденье раздался выстрел.
Здесь все построили надежно и добротно. Железобетонные доты ощетинились стволами пулеметов. Дзоты защищало трехслойное покрытие. Укрепления из бревен в обхват и километры колючей проволоки. Рвы с отвесными стенами и острые надолбы, словно хищные зубы неведомых чудовищ. И земля, зловещая и чужая. Каждый метр ее пристрелян, каждый метр начинен смертью. Два часа разговаривал с Немцами бог войны. Два часа предъявляли гитлеровцам артиллеристы кровавый счет за содеянное ими в России. И летели в воздух обломки металла и дерева, комья земли и куски человеческих тел... И наступила тишина. Страшная тишина. Потом на востоке раздался зловещий комариный писк. Он ширился и рос, превращаясь в раскатистый гул и рокот... А с земли вдруг поднялись и двинулись вперед такие маленькие с воздуха фигурки! И в массе своей они превращались в силу, не знающую равных. Вслед за огневым валом, не отрываясь от него, устремлялись на врага русские солдаты.
В атаку шли пехота и танки. Двадцать с лишним пехотных дивизий и девять танковых бригад с маху ударили в первую линию немецкой обороны. Ударили одновременно по участку фронта в сотню километров шириной... Это была неодолимая сила. Ее питали заводы Урала, слезы солдаток и святая ненависть советского человека. Ничто, казалось, не сможет устоять перед первым ударом.
Но первая линия устояла. Яростно штурмовала Красная Армия бетон и колючую проволоку. Войска откатились и вновь пошли на приступ, неудержимые в своей священной озлобленности. И закончился первый день наступления. Только несколько тысяч метров прусской земли было захвачено в этот день. 3-й Белорусский рвался к Гумбиннену, но каменные форты Пилькаллена закрыли ему дорогу. Сильный еще враг пришел в себя. Он подтянул резервы и попытался контратаковать. Все тяжелее и тяжелее русским солдатам продвигаться вперед. И надо не упустить инициативу. Надо расширять прорыв, гнать врага все дальше и дальше.
И прошел еще один день.
"Теперь пора", - решает Черняховский и бросает в бой танковый корпус. Надрывно ревут моторы, гусеницы с противным скрежетом утюжат немецкие окопы, разлетаются в прах бревенчатые накаты и замолкают жалящие пехоту пулеметы. Танкисты генерала Бурдейного прорывают вторую линию обороны.
Первые дни были самыми трудными. Многим матерям и женам в России полетели в эти дни с прусской земли жестокие похоронки... Но через пять таких дней, 18 января 1945 года, армия генерала Лучинского вышла на подступы к городу Гумбиннену.
Опорный пункт Байтчен был крепким орешком. Трудно его разгрызть, но русским по зубам и не такие! Разгрызли, а 21 января красный флаг развевался над Гумбинненом.
На второй день войска 3-го Белорусского фронта вошли в Инстербург - в город, лежащий на пути к Кенигсбергу.
История повторялась. Сто восемьдесять семь лет назад в этот город на белом коне торжественно въезжал командующий русской армией фельдмаршал граф Апраксин... Армия двигалась на запад. На тринадцатый день наступления, 26 января 1945 года, жесткими, ко всему привычными сапогами солдаты 3-го Белорусского фронта отмерили сто двадцатый километр тяжелого пути. Линия Дайме встала у них на дороге. Крутой и обрывистый берег реки - сплошная крепостная стена. За нею - тридцать километров пути до Кенигсберга.
Часовой зябко повел плечами, отпустив автомат, который он прижимал правой рукой, похлопал ладонями одна о другую и затоптался на месте, стараясь разогнать кровь и хоть немного согреться. Недавно ему исполнилось девятнадцать, но Рудольф Кранц считал себя уже старым солдатом, он второй год воевал, был ранен в Венгрии, и вот попал оттуда на родину, так и не сумев повидать отца, старого Кранца.
А теперь там, где родился Рудольф, в их доме вблизи Ландсберга, появились русские... Они уже неподалеку от Кенигсберга. Молодой Кранц просился в боевую часть, а его заставили торчать здесь, у элеватора, на посту, где сошел бы и какой-нибудь старый хрыч из фольксштурма.
Он снова прижал автомат и заходил взад и вперед, с нетерпением ожидая, когда приведет разводящий смену и можно будет в теплой караулке съесть свою порцию горохового супа.
Время тянулось медленно. С Балтики наплывал тяжелый серый туман, хотелось курить, хотелось в тепло, к людям, да и от стопки шнапса Рудольф Кранц не отказался бы тоже.
Вдруг ему почудилось: какие-то тени мелькнули за углом. Он насторожился, сделал несколько шагов, но все было тихо, и он успокоился, в который раз подумав, что надо просить перевода туда, где есть настоящее дело для солдата фюрера. Он снова подумал о котелке горячего, вкусно пахнущего горохового супа, и тут стало вдруг Рудольфу зябко. Всем существом своим ощутил молодой Кранц холод стального лезвия, прошившего его сердце. Он удивленно вздохнул и опустился на колени. Пробитое ножом сердце остановилось, но мозг еще жил, и Рудольф Кранц додумывал свою мысль о гороховом супе...
Он по-прежнему стоял на коленях, привалившись плечом к стене и опустив на грудь голову с погасшими глазами, рукоятка ножа торчала под лопаткой солдата.
