родину после долгих лет пребывания его в Италии, а особенно в Риме. Ксендз Сальвиани, только по фамилии иностранец, сын известного в своё время кондитера, который поселился здесь ещё при Понятовском, послушный призванию, которое чувствовал с молодости, вступил в этой стране в seminarium. Всё своё учение от отбыл в этом городе, значительную часть жизни провёл здесь, имел многочисленных приятелей и знакомых. Уже позднее, имея родственников в Италии, направился в Рим, и там как-то, обосновавшись на родине своих отцов, несколько десятков лет уничтожил. Смерть купца Сальвиани, бездетного, после которого к нему переходило довольно значительное состояние, привела его в Польшу. Можно себе представить, с какой нежностью приветствовали его здесь и как ему приятно было снова очутиться в этих местах, где провёл счастливую и спокойную молодость.
Старичок был милый, мягкий, сердечный – которого не любить никто не мог, кто к нему только приблизился. Великой простоты, несмотря на великую учёность, ксендз Сальвиани дожил до этого святого покоя чистых душ, который есть единственным счастьем на земле и с собой для других счастье приносит.
Говоря одновременно наполовину по-польски, наполовину по-итальянски, через несколько дней так вспомнил речь молодых лет, что её отлично хватало.
Благочестивые дома и даже такие, что не славились чрезмерным рвением, вырывали себе ксендза Сальвиани, который весёлыми рассказами об Италии, воспоминаниями прежних времён, сердечной своей детской простотой оживлял каждое общество.
Где бы не показалась его белая голова, собирались громадой, дабы услышать его сладкий голос. В итоге, поскольку прелат хотел возвращаться в Рим, где занимал довольно высокое положение при дворе святого отца, все хорошие приятели и знакомые, желая задержать его немного дольше и почтить достойного старца, решили дать для него обед в складчину.
Президент так как-то был занят в это время, имея множество благотворительных институций и иных опрометчиво от избыточного рвения принятых обязанностей, что ксендза Сальвиани почти не видел и не был даже представлен, но на обед вызвали его из необходимости, потому что был одним из тех, что украшают пиры и без общества которых они пройти не могут. Сначала пан президент отказывался – трудно было понять почему, но когда начали настаивать, он согласился и обещал на обеде появиться.
Мы должны то признать себе, что от других народов мы отличаемся превосходным даром организовывать такие торжественные застолья. Знаем мы среди своих такие врождённые таланты – молодёжь, что едва за дом выглянула, сумеет Лукуллов пир на сто особ так организовать и устроить, что им бы Шевет не постыдился. Доверили также старания об обеде человеку, известному тем, что плохого вина никогда не давал и варварства в раскладывании тарелок не допускал.
Самая красивая зала в отеле «Под…» была выбрана для приёма милого гостя, украшенная ad hoc [9], благоухающая… и стол, накрытый на пятьдесят с лишком человек так, что глаза радовал своей роскошью и элегантностью. Лучшие в городе музыканты были помещёны на хорах, и когда все уже собрались, а ксендз Сальвиани показался на пороге – рванули такой полонез, что каждый почувствовал его в себе, словно рюмку водки выпил. На отдельном столике приготовили закуску… Прелат ел мало, не в привычке было для него так выступать, но польская шляхта пристыдить себя не даст в таких вещах. Должен быть парад…
Начали садиться к столу… Президент с обычной своей скромностью хотел занять место вдалеке, но этого хозяева никоим образом позволить не могли, посадили его наполовину силой, зарумяненного таким знаком уважения, при самом ксендзе прелате. Далее сели по очереди honoratiores [10], духовенство и светские; каноники – в диструкториях и торжественных одеждах, с аметистовыми перстнями на пальцах, светские – в чёрных фраках и орденах.
Всё общество было чрезвычайно весёлое и оживлённое. Виновник торжества в лучшем настроении. По другую его сторону посаженный тайный советник, которого также пригласили, начал с ним разговор. Видно, ксендз Сальвиани, постоянно видя столько новых лиц, забыл раз или два только встреченного президента, потому что спросил на ухо советника его фамилию, а тот её ему внятно пару раз её повторил.
Не ушло это от внимания того, кого касалось, хотя в эту минуту был занят чрезвычайно живым разговором со своим соседом. Ксендз Сальвиани смотрел долго на президента и, казалось, раздумывал.
В паузах, когда музыка не играла, поскольку все рады были слушать милого старичка, который невинными шутками умел забавлять общество, гости утихали и в зале господствовало необычайное в таких случаях молчание.
Тем отчётливей, поэтому, не только близкие, но и дальние пирующие слышали следующий разговор.
– Пан президент позволит мне спросить, ваша матушка не путешествовала по Италии?
Президент сильно покраснел и, утвердительно кивнув головой, сказал:
– Так точно…
– А! Тогда я имел удовольствие не только её знать… когда ещё была вдовой, но…
Тут президент ужасно закашлял…
Прелат остановился и ждал.
– Я знал её также позже, после её свадьбы, и видел сынка её и сводного брата пана президента… красивое дитя…
Глаза всех направились на достойного пана, который побледнел; глаза его зловеще блеснули; казалось, что вскочит со стола – но через минуту, сдерживаясь, когда увидел мягко уставленный в себя взгляд прелата, ответил сдавленным голосом с ироничной улыбкой:
– Могу поручиться достойному прелату, что моя матушка второй раз вовсе замуж не выходила, но своему милосердному сердцу была обязана, что её в том подозревали… и ребёнка гувернёра принимали за её собственного. Но это или недостойная клевета или болезненная ошибка была.
Хотя президент старался это выговорить как можно более холодней, голос его дрожал, видно на нём было смешение и негодование. Прелат зарумянился, смутился, не знал уже, как исправить свою ошибку, и разговор тут же перевёл.
Президент, однако, остался мрачным, рассеянным, с нахмуренными бровями, мало что ел, не говорил ничего, а как только начали вставать из-за стола, закрутился, схватился за шляпу и исчез из залы. Это всех обидело. Особенно болезненным было для прелата, что так неловко поступил, касаясь раздражительной струны… Это даже почти испортило весь обед, потому что из конца в конец стола повторяли, комментируя слова ксендза Сальвиани и данный на них ответ. Прелат был унижен и смущён, напрасно старались его развлечь и отвлечь. Даже после маленькой рюмочки венгерского вина он остался грустным и вздыхал.
Профессор Куделка, который был одним из самых старших, друг прелата, а из этого титула занимал также место за столом неподалёку, – слышал всё и ждал, видно, только возможности после обеда более свободно приблизиться к виновнику торжества.
Улыбнулся и сел при нём.
– Ты слышал, doctissime, – сказал он Куделке, – какого я тут овода подстрелил.
– А слышал… и это был овод?
– Нет, это была искренняя правда, – вздохнул Сальвиани, – только не впору пущенная. Видно, достойная
