А уж если в игру вступают более-менее весомые политические силы, закон о свободе информации стоит не дороже той бумаги, на которой напечатан! Везде есть свои «важные государственные соображения», и совсем не факт, что те люди, которые эти соображения высказывают, не имеют своего мнения насчет событий в Мецаде. Выводы делать было не из чего, но и простые предположения наводили на печальные мысли.
– Если им не надо надолго, то нас, конечно, это устраивает больше, – отозвался Кац. – Только кажется мне, что для нас и ненадолго – очень большой срок. Во всяком случае, до конца этого «ненадолго» надо дожить. Ну, мальчики и девочки, если память меня не подвела, то нам до моего гашаша часа полтора-два пути – по седлам! Как говорил мой русский друг Беня Борухидершмоер, большой любитель верховой езды – только идиоты думают, что яйца бьются исключительно о сковородку!
Валентин рассмеялся, а Арин с недоумением посмотрела на дядю Рувима, но вопросов задавать не стала.
Профессор, кряхтя, встал и с трудом разогнул спину.
– И он был прав, черт подери!
Валентин взобрался на квадроцикл, стараясь не кривить лицо. Шутка родственника была, что называется, в самую точку, но – куда деваться? Впереди были еще несколько десятков километров пути, в конце которого беглецов ждала неизвестность.
Иудея. 70 год н. э.
Крепость Мецада.
Бен Яир лично руководил тушением пожара, но даже самый отъявленный глупец мог понять тщету его усилий – попавшая на угли вода взлетала к небу облаками белого пара. Жар от горящих бревен был нестерпим, воздух раскален пламенем и жарким весенним солнцем. Слишком близко подошедшие к огню люди едва не теряли сознание, но оставались в живой цепочке, протянувшейся от ближайшей цистерны до подпорной стены, на глазах защитников превращающейся в груду углей. Вождь осажденных, последний вождь восстания, покрытый копотью, с нечистой обожженной бородой и красными от дыма глазами, метался перед стеной огня, поливая раскаленные бревна из кожаного ведра. Он не подавал пример и делал бы то же самое, даже если бы остался один – Элезар не знал слова «сдаться», и никогда, даже в самые страшные минуты, не признавал поражения.
Вдохнув раскаленный, смешанный с мельчайшими частицами пепла воздух, Иегуда закашлялся и спустился со стены, откуда осторожно наблюдал за действиями противника.
Носить воду он уже не мог: первые же двадцать минут работы в цепочке измотали его до полусмерти – давал о себе знать возраст. Старик несколько раз уронил ведро, подвернул ногу, захромал… Горло схватило – словно кто-то невидимый вцепился ему в кадык и сжал шею, перекрыв дыхание. Кашель скрутил Иегуду, он заперхал, засвистел грудью и проковылял в тень под стеной, надеясь, что внутри ничего не лопнет и он сможет отдышаться в стороне. Палящее солнце и жар пылающих бревен плавили мозг, кожа шла пузырями, и из носа начала сочиться черная густая кровь. Глядя на окровавленную ладонь, он было подумал, что наступили последние минуты жизни, и судорожно вцепился в кожаный чехол, что носил на ремне под кетонетом.
Блоки стены, к которым он привалился, казались прохладными. Благословенная тень! Иегуда медленно согнул хрустнувшие колени и сел. Мелкое каменное крошево впилось в кожу ягодиц, а, казалось, что в сами кости. Но чувствовать боль означало жить! Жить! Ему все еще хотелось жить! Значит, время еще не пришло.
Он погладил цилиндр, скрывающий внутри гвиль, провел заскорузлой ладонью по пропитанной потом выделанной говяжьей шкуре. Последние строки в рукописи не были написаны, и Иегуда вдруг особенно остро ощутил бесполезность попытки оставить после себя хоть что-то. Когда легионы Флавия Сильвы ворвутся в Мецаду, даже высеченное на камне слово не будет иметь шанса отсюда дойти до читателя, а уж написанное на хрупком и горючем гвиле…
Да, слово может и не дойти, но это не означало, что его не надо писать! И он допишет рукопись. Что бы ни произошло завтра – остается эта ночь. Это много, даже в сравнении с прожитой жизнью. Много, потому, что эта ночь – последняя ночь. Ее могло бы и не быть, но Яхве в своей безграничной милости дал достаточно времени, чтобы дописать несколько страниц и попытаться надежно спрятать тубус.
Послание «в никуда», подумал Иегуда. Написанное ни для кого и низачем…
Какая им разница? Зачем людям знать, каким был Иешуа в действительности? У них есть свой Га-Ноцри – придуманный, выхолощенный до полной бесплотности, увешанный чужими историями, неспособный на человеческие чувства и эмоции. Придуманный Иешуа перестал быть живым – веселым, грустным, любящим, неосторожным. Никто не помнил его ошибок, никто не помнил его неудач. Рассказывали, что он всю жизнь шел к своей смерти, как к цели, и никто не говорил о том, как Иешуа любил жизнь. А он ее любил! Вокруг его служения, ареста и смерти сочинили сотни историй, ни одна из которых и близко не могла претендовать на истину. Но истина, сам себя осадил Иегуда, у каждого своя! В рассказах минеев Спаситель был мудр: он лечил прикосновением, даровал прощение, жил безгрешно. В попытках отделить Га-Ноцри от людей, доказать, что он не человек, а сын Яхве, проповедники рассказывали, что Иешуа был рожден не от Иосифа и Мириам – земных людей, зачавших его в законном браке, а от некого Божьего духа, спустившегося с небес к жене простого плотника.
Ну, конечно же! Разве может сын плотника стать кем-то, кроме плотника? Значит, Иешуа не от своего отца!
Как бы смеялась его мать Мириам Иосифова, услышав эту легенду!
Она вышла замуж за овдовевшего Иосифа совсем юной девочкой, а к тому времени родитель Иешуа был человеком почтенного возраста. Сама без понуканий и просьб взяла на себя заботы о троих его детях от первой жены, родила ему еще троих и оставалась верной мужу до самого последнего вздоха.
Возможно, между ними не было такого чувства, как между Иешуа и Мириам из Магдалы, и кровь их не кипела при виде друг друга (на самом деле, многим ли досталось в жизни такое счастье?) – слишком уж велика была разница в возрасте, но, выйдя замуж не по любви, а по воле собственных родителей и иудейскому Закону, мать Иешуа, пройдя под хупой[15], стала для мужа верной подругой до конца жизни. С ней он делил ложе почти двадцать лет, на ее руках испустил последний вздох. В несчастьях и в радостях, в нищете и богатстве они были рядом, и когда окончательно одряхлевший Иосиф отошел, Мириам одела черное и никогда более не спала с мужчиной. Сын их был плоть от плоти отца, кто бы и что не говорил! Те, кто помнил его семью, был вхож к ним в дом, давно покинули земную юдоль и не могли свидетельствовать, а сама Мириам, пока была жива, не опускалась до оправданий.
