Мы прорвались, оказавшись на свободном пространстве за батареей, перепрыгивая через передки орудий и зарядные ящики. Русские подались в стороны, пропуская нас. Кардиган, не далее как в двух шагах от меня, натянул поводья, почти вздыбив коня.
И тут время будто замедлилось. Я вижу все совершенно четко: слева от меня, на расстоянии плевка, возникает эскадрон казаков, ощетинившийся пиками, но они стоят, оторопело глядя на нас. Едва не под копытами моей лошади русский артиллерист — обнаженный по пояс, с медалью, подвешенной на шнурке на шее, как мне помнится, — сжимая банник, он пытается убраться прочь с моего пути. Впереди — ярдах в пятидесяти — группа роскошно одетых всадников — не кто иные, как штабные офицеры; а рядом со мной, такой же прямой и надменный, как обычно, Кардиган. «Бог мой, — думаю, — ты прошел через это, скотина, не получив даже царапины! Впрочем, как и я сам, — мелькнуло осознание, — по крайней мере, пока». И тут все снова завертелось перед глазами с ошеломляющей скоростью: из дыма вынырнула Легкая бригада, вся батарея внезапно превратилась в арену битвы ревущих зверей, сумасшедших маньяков, наполнилась лязгом стали и треском выстрелов.
Мне довелось пережить последние минуты Литтл-Бигхорна и ужас Чилианвалы,[41] до сих пор занимающие место среди самых тяжких воспоминаний моей жизни, но по убийственной ярости я не могу ничего поставить в ряд с теми несколькими безумными минутами, когда остатки Легкой бригады ворвались на русскую батарею. Мне казалось, что все сошли с ума — вполне вероятно, так и было. Они кромсали русских артиллеристов: саблями, пиками, копытами лошадей. Я видел, как капрал Семнадцатого протыкает пушкаря пикой насквозь, а потом соскакивает с коня и бросается на него с кулаками. Кардиган обменивается ударами с верховым офицером, солдаты борются с казаками, не слезая с седел, какой-то гу cap — пеший, размахивающий над головой саблей, — бросается на полдюжины противников; помню русского с отрубленной по локоть рукой и нашего, молотящего его по голове клинком. Тут на меня с воплем бросается казак, намереваясь насадить на пику, но придурок оказался криворуким, промахнувшись на добрый ярд. Казак покачнулся, и я, завопив, врезал ему на обратном замахе, и тут же сам внезапно был выбит из седла и, потеряв оружие, закатился под передок пушки.
Должен признать, не будь я перепуган до смерти, остался бы лежать там, выгадывая удобный момент и наслаждаясь зрелищем, но я вскочил как ошпаренный и вдруг увидел не кого иного, как Джорджа Пэджета. Склонившись в седле, он ухватил меня за руку и потянул к оставшейся без всадника лошади. Я взгромоздился на нее, и Джордж закричал:
— Давай-ка, Флэш, буйная голова, вперед! Мы не вправе потерять тебя! Мне никак не обойтись без твоих чирут! Сомкнуть ряды, Четвертый! Сомкну-у-ть! [XIX*]
Вокруг нас закружились закопченные, забрызганные кровью лица солдат, звучали отрывистые команды. Кто-то сунул мне в руку саблю, а Джордж орал:
— Вот так потеха! Нам пора прорываться обратно! За мной!
И мы ринулись за ним, не разбирая дороги. Паника, должно быть, почти лишила меня рассудка, поскольку я мог думать только об одном: еще один бросок, всего один — и мы вырвемся из этого адского логова на равнину — перспектива не слишком радостная, конечно, но мы хотя бы скачем в правильном направлении наконец, и если провидение, или что там еще спасало меня до поры, не отвернется, если не оставит удача, я смогу прорваться, добраться до Сапун-горы, до лагеря за ней, до своей кровати, до корабля, до Лондона и никогда, ни за что не надену вновь этот треклятый мундир…
— Стой! — командует Джордж.
«Дудки, — думаю я, — найдется один отважный кавалерист, которого ничто не остановит; с меня хватит — и если мне суждено быть единственным, кто прорвется в долину, оставив своих товарищей умирать мучительной смертью, мне плевать».
Я нагнул голову, пришпорил лошадь, вытащил саблю — вдруг понадобится пугнуть какого-нибудь попавшегося по пути идиота — и во весь дух полетел дальше. До меня долетали крики Джорджа: «Стой! Нет, Флэши, нет!»
Вот-вот, сам исполняй свои команды, Джордж, будь ты проклят!
Я буквально летел над травой, крики постепенно замирали. Я поднял голову и глянул: передо мной расположилась, как мне показалась, вся русская армия, выстроенная, как на параде. Тут были бесконечные шеренги этих скотов, с казаками впереди — не далее как в двадцати шагах. Передо мной замелькали удивленные бородатые лица; остановиться я не успевал, поэтому с проклятием врезался прямо в них вместе с лошадью, саблей и всем прочим.
«Представь себе, если можешь, читатель, — продолжает тот же самый писака, — ужас, обуявший лорда Пэджета и его храбрых соратников. Они геройски сражались на батарее, лорд Джордж лично вывел благородного Флэшмена из отчаянной рукопашной схватки. Им удалось развернуться и обойти позицию. Лорд Джордж скомандовал остановиться, намереваясь изготовиться к прорыву через батарею в долину, где их ждало спасение. Представь себе их страдания, когда этот исполин, слишком отважный, чтобы думать о безопасности или потрясенный жестокой смертью столь многих своих товарищей, вместо этого один на полном скаку ринулся на изготовившийся к бою строй московитов! С саблей наголо и гордым боевым кличем, он следовал путем, который указывала ему честь, и как рыцарь древних времен мчался вперед, чтобы найти смерть под клинками врагов».
Да уж, я всегда утверждал: имей прессу на своей стороне и дело в шляпе. Мне никогда не приходило в голову развенчивать этот миф, даже сейчас: сдается, это будет как-то некрасиво с моей стороны. Не могу припомнить, в каком издании вышла эта статейка — «Спортивной жизни» Белла, кажется, — зато представляю, сколько скупых мужских слез было пролито над ней и сколько нежных вздохов исторгнуто из прелестных грудок при ее чтении. Я, в свой черед, вряд ли заслужил эти слезы и вздохи: слетев с лошади и лишившись сабли, мое бренное тело распростерлось на траве, а доморощенные наездники сначала расступились в замешательстве, потом снова окружили меня, глядя сверху вниз тупым, удивленным взглядом, столь свойственным этим русским. Я лежал, хватая ртом воздух, как выброшенная на берег селедка. Ожидая смертоносного удара пикой, я безостановочно лепетал:
— Камерад! Ами! Сарте! Амиго! О, Боже, как же будет по-русски «друг»?
В положении военнопленного есть свои преимущества. На крайний случай с этим можно смириться. Если вы английский офицер, попавший в плен к цивилизованному врагу, вы можете рассчитывать даже на лучшее обращение, чем пользуются его собственные солдаты: вас будут принимать как гостя, обращаться дружески, не станут слишком ограничивать в передвижении. Могут попросить дать честное слово не сбегать, но это редко — раз вас при первой возможности постараются обменять на своих пленных, смысла бежать нет.
