— Я сдержала слово, милостивый государь, эту маленькую девочку отдали вам.
— Да, и без всякого затруднения… Вы так спешили от нее избавиться!
— Не хотели ли вы, чтобы она воспитывалась в доме моего отца?.. Это было бы хорошо, после всех предосторожностей, которые я должна была употреблять, чтобы скрыть свой стыд!..
— Ваш стыд! Да, вы стыдитесь быть матерью! Звание такое почетное, такое благородное, такое сладостное, по которому вздыхают множество женщин. Звание матери, часто заставляющее их забывать дни, недели перенесенных лишений, для вас же оно было только стыдом!..
— Но, милостивый государь, я была не замужем!
— Естественные чувства стоят выше общественных толков!.. Преступная в глазах света… вы тем не менее должны были любить вашу дочь… должны были покрывать ее своими поцелуями и ласками… потому что дитя это не было ни в чем виновато, и ребенок, плод ли она преступной связи или законного брака, имеет одинаковые права на нашу любовь.
— А кто вам сказал, милостивый государь, что я не любила… это дитя?..
— Да? И вы, вероятно, поэтому потребовали, чтобы наша дочь…
— Ради бога, говорите тише…
— Действительно, сударыня, я должен был бы сказать, моя дочь, вы потребовали, повторяю я, чтобы ее отдали к кормилице, подальше от Парижа… Вы так боялись встретиться с нею!..
— Предосторожность эта была необходима, вы сами тогда на это согласились…
— То есть я имел слабость уступить вашим желаниям. Побывав в Монпелье, я случайно познакомился там с одними добрыми крестьянами, жившими в маленькой деревушке недалеко от города… Во время моих прогулок я часто останавливался в домике Жерора, отдохнуть и поесть прекрасных пирожков, которые пекла его жена. У Пьеретты был ребенок, но как эти добрые люди были небогаты, то они искали взять себе еще дитя в питомцы. Я пошел к ним и предложил крестьянке взять воспитывать к себе мою дочь. Она с радостью согласилась, поехала со мной в Париж, взяла девочку и увезла ее к себе. Прошло два года… я часто видел мою Клотильду… она была прелестна… бедное дитя, она меня уже знала и любила… Что же касается вас, то вместо того, чтобы спрашивать у меня о вашей дочери, вы стали удаляться от меня… стали избегать моего общества.
— Но, милостивый государь, чтобы сохранить мою репутацию, я должна была вести себя осторожно…
— Скажите лучше, что вы перестали любить меня, что вид мой напоминал вам то прошлое, которое вы желали бы изгнать из своей жизни… Наконец… вы вышли замуж за господина де Фиервиль!
— Отец мой потребовал моего согласия на этот брак, и у меня не было никакой причины, чтобы… отказать…
— Никакой причины? Мне кажется, у вас была самая законная, самая уважительная, если бы вы ее сказали…
— Обесчестив себя… покрыв позором седины моего отца.
— Лучше не будем об этом говорить!.. Вы перестали любить меня… Когда я узнал о вашем супружестве, то, должен вам признаться, ваша неверность меня не огорчила, потому что я уже вас понял и оценил. Я уже не мог сказать себе: «Дочь моя теряла мать»… Бедная девочка никогда ее не имела…
— Как вы строги ко мне, милостивый государь… как бесчеловечны!..
— Потому что я уже давно собираюсь высказать вам все, что накипело у меня на душе… Да, вы вышли замуж без угрызений совести, без сожалений… а тогда еще моя бедная Клотильда не была для нас потеряна!.. Узнав, что вы замужем, я не захотел более лишать себя присутствия и ласк моей дочери. Я поспешил написать к кормилице. Эта женщина была уже тогда вдова, и ребенок ее умер. Ничто более не удерживало ее в родной деревеньке. Я нанял маленький домик в окрестностях Парижа и хотел там поместить ее… она с радостью приняла мое приглашение… Таким образом, я бы всякий день мог видеть мою дочь… Увы! Эти счастливые надежды не должны были осуществиться… Пьеретта Жерор продала свой дом и отправилась в Париж, где я ее ожидал с нетерпением, но тщетны были мои ожидания, она не приехала.
— Вот чего я никогда не могла понять. Разве она уехала не в дилижансе?!
— К несчастью, нет! Я же, видя, что она не является ко мне, поехал в деревню, где она жила, там мне сказали, что Пьеретта, взяв мою дочь, отправилась пешком в Монпелье. Обе были здоровы, когда оставили деревеньку. В Монпелье Пьеретта хотела взять место в дилижансе. Я навел справки в Монпелье, оказалось, что действительно в контору дилижансов приходила крестьянка с ребенком на руках, желая взять место в одной из карет, отправлявшихся в Париж, но, к несчастью, дилижанс уже уехал. Тогда Пьеретте пришла в голову пагубная мысль пойти одной на большую дорогу, в надежде встретить часто проезжающие там повозки купцов, отправляющихся на различные ярмарки и деревенские праздники. Эти люди за самую маленькую плату дают места путешественникам в своих повозках. Вероятно, Пьеретте попался на дороге такой попутчик, в этом нет и сомнения. Но потом, — куда она девалась? Где высадил ее купец? Вот чего я никак не мог узнать. Напали ли на нее в дороге? Обокрали ли, убили ли, что с ней случилось? Я не мог открыть… После тщетных поисков, с горя, я решился поступить на военную службу, надеясь пасть под пулями, но смерть бежит от тех, кто ее не страшится.
— И вам досталось богатое наследство от одного из ваших родственников?
— Да, но к чему мне это богатство? Я не могу никого им осчастливить.
— Вы еще молоды, вы можете жениться.
— Жениться? Нет, я этого не сделаю: если дочь моя еще жива, она одна будет иметь всю мою любовь.
— Повторяю вам, любезный Арман, что вы неблагоразумны. Вполне могло случиться, что… эта девочка умерла во время своего переезда в Париж. Дети подвержены самым разным болезням, а кормилица, боясь ответственности, скрылась в другую местность, не уведомив вас о смерти ребенка.
— Да… знаю, что можно и это предполагать.
— Потом, если Клотильда и жива еще, то прошло столько времени, ей теперь было бы…
— Двадцать два года с половиною.
— Вот видите, почему бы вы могли ее узнать?
— По этому предмету, сударыня.
И господин Дюмарсель вынул спрятанный на груди его маленький стеклянный медальон, в котором лежали волосы, составлявшие цифры, цветок и различные украшения.
— Я приказал сделать два совершенно одинаковых медальона: один из них я повесил на шею моей дочери, запретив кормилице когда-либо его снимать с нее, другой же оставил у себя.
— И вы думаете, что, выросши, эта бедная Клотильда все продолжала носить его?
— Без сомнения, я полагаю, что если мы владеем предметом, посредством которого можем надеяться отыскать когда-нибудь своих родителей, получить имя, найти семью, как бы бедна она не была, то подобный предмет для нас выше всякой драгоценности.
