В толпе, следовавшей за телом Лаодики, шли разнообразные толки о таинственной смерти несчастной чужеземной царевны. Молва об этом событии быстро облетела все Фивы: убийство в женском доме фараона — да, это действительно событие изумительное. Многие придавали этому мистическое, сверхъестественное значение. Но женщины в этом отношении более проницательны, чем мужчины. Египтянки хорошо знали, какую роль в жизни человеческой играет чувство, особенно чувство женщины, существа, менее свободного в деле выбора привязанности, и оттого ревность ее является более подавляющим чувством, чем ревность мужчины.
— Ее непременно убили из ревности, — говорила старая египтянка, качая головой как бы в знак укоризны по адресу ревнивых.
— Да, наша сестра не любит делиться лакомым куском, — соглашалась младшая с ребенком на плече.
— Кто любит! А все же приходится делиться.
— Но вот с этой, с чужеземкой, не поделились.
— Ох, дела, дела! И у самого фараона не могут поделиться.
— Что ж, и поделом — не отбивай.
— Да кто тебе сказал, что она кого отбивала? Знаешь мужчин — иного не хотела бы, так сам вяжется, пристает Может, и с ней так было.
— А как царевна-то плачет! Так и разливается.
— Да, молоденькая еще — не зачерствела.
— Ну, не говори: вон как старуха разрывается.
— Да та ее, говорят, на руках выносила, как вон и ты же своего. Что ж! Боги и у нас, старых, не отнимают сердца, и мы умеем любить.
Между тем шедшие за телом Лаодики Пилока и Инини несколько иначе объясняли смерть несчастной дочери Приама.
— Это дело рук Абаны, — говорил Пилока, — не хотел, чтоб красавица досталась другому.
— Но как он мог проникнуть в женский дом? — возражал Инини.
— Да он, конечно, не сам ее зарезал, а подкупил убийцу.
— Да, от него станется: такое грубое и высокомерное животное, — согласился Инини. — А как жаль! Такое прелестное существо, и боги не пощадили.
— Как не жаль! Вон и царевна Снат так плачет.
— А Пентаур? Тот, говорят, разъярен, как лев, на неизвестную убийцу.
— Но чей меч, которым ее зарезали? Говорят, дорогой меч.
— Да, вероятно, все того же Абаны.
— Но неужели же боги до того ослепили его, что он отдал убийце свой меч? Ведь по этому мечу непременно доберутся до него.
— Конечно, боги всегда ослепляют тех, кого хотят погубить. Так мы с тобой и льва ослепили в долине газелей, а потом и убили его.
— Да, правда. Но мы еще не ослепили другого льва.
— Ослепим, хотя для этого другого мало двух стрел.
— О, не беспокойся, мой друг, наш главный охотник говорит, что в нашей облаве на льва примут участие почти все Фивы — главные советники и казнохранители.
— А святые отцы?
— Конечно, это опытные псари и ловкие стрельцы, хотя стреляют не стрелами ядовитыми, а словами.
За внутренними пилонами храма Сераписа носилки с телом Лаодики были поставлены на землю.
Прощанье с невинной жертвой ревности было так же трогательно, как и прощанье с Нофрурой; но только старая Херсе и Адирома, видевшие когда-то Лаодику в другой среде, среди иных людей, могли чувствовать всю трагичность этого последнего прощания, последнего целования.
Скоро бездыханное тело несчастной дочери Приама скрылось за глухой дверью очистительной каморы.
Над Фивами стояла ясная лунная ночь. Полный месяц обливал молочным светом всю громаду колоссальных храмов и дворцов царственного города фараонов, которые бросали от себя короткие, совершенно черные тени. Особенно фантастичны были тени, которые ложились у подножья колоссов Аменхотепа. Тихо катившиеся струи Нила отражали в себе длинную полосу растопленного серебра, а прибрежные гигантские тростники, казалось, о чем-то шептались, словно рассказывали друг другу о том, что означал доносившийся по временам с далекой отмели тихий плач крокодила, точно плач ребенка. В эту позднюю пору, когда все Фивы погружены были в сон, к дому старого Пенхи приблизилась небольшая группа людей, на медных шлемах которых и на остриях копий отражался свет месяца. Люди эти приблизились к дому тихо, словно крадучись, и окружили его со всех сторон.
Скоро в ворота кто-то громко застучал, и на стук раздался хриплый лай старой собаки Шази, любимицы маленькой Хену. Стук повторился еще сильнее.
— Кто там стучит в часы сна и покоя? — послышался голос старой рабыни Атор.
— Именем его святейшества фараона отоприте! — раздался повелительный возглас, в котором можно было узнать голос Монтуемтауи.
— А кто смеет говорить именем его святейшества? — отозвалась мужественная Атор, стараясь заставить умолкнуть лаявшую неистово собаку.
— Я, Монтуемтауи, хранитель казны фараона и председатель верховного судилища, — был ответ.
Старая Атор не откликалась больше, и только собака продолжала лаять и скрестись в ворота.
Стук и лай собаки подняли на ноги весь дом. Слышались голоса рабынь, стук отворявшихся и затворявшихся дверей. В одном окошке дома показался огонь.
— Отоприте! Или ответите перед лицом закона за сопротивление воле фараона! — снова повторил свое требование Монтуемтауи.
— Отпираю, — был ответ изнутри.
Запор щелкнул, и дверь растворилась. Это был Адирома, который вышел встретить неожиданных гостей.
— Дом Пенхи открыт по слову его святейшества, — сказал Адирома, впуская во двор Монтуемтауи, носителя опахала Каро и несколько вооруженных воинов и мацаев.
Адирома был бледен, но спокойно встретил сыщиков.
Монтуемтауи, поставив у ворот стражу, вместе с Каро и Адиромой вошел в дом. У порога их встретил старый Пенхи, лицо которого было холодно, но с легким оттенком презрения.
— Я открываю мой дом силе, но не закону богов, — сказал он гордо, — где закон?
— Вот он! — холодно отвечал Монтуемтауи, показывая перстень с картушем фараона.
— А зачем фараон прислал в мой дом свои глаза и свои уши, и притом тогда, когда все люди и звери вместе с богом Хормаху предаются покою? — спросил Пенхи.
— Такова его воля, и воля фараона — воля богов, — был ответ.
— Что же ищет фараон? — снова спросил Пенхи.
— То, что ты сотворил тайно на пагубу фараону.
— Что же именно?
— Восковые изображения, — грозно сказал Монтуемтауи, — я прислан за ними — покажи их.
— У меня нет того, что ты спрашиваешь, — отвечал Пенхи.
— Где же они? — спросил следователь.
— Не знаю, спроси у богов, — был ответ.
Тогда Монтуемтауи и Каро, взяв в руки светильники, начали обыск. Они тщательно перерыли весь дом, осматривали каждый угол, каждую нишу. В одной глубокой продолговатой нише, закрытой легкой завесой, они увидели спящую Хену. Свет от светильни упал на прелестное личико Девочки, которая спала, разметавшись и подложив одну руку под голову. Улыбающиеся губки ее что-то шептали во сне. Свет заставил открыть ее глаза.
