её огромные мачты. Наконец море чуть озаряется розовым. Последний луч света, прежде чем всё померкнет в темноте нижней палубы.
К полудню дождь не утих. Гардель приказал достать паруса из трюма, куда их сложили на время долгой стоянки. От дождя они отяжелели и слиплись. Десятки матросов поднимают их, взобравшись на реи. Они торопятся.
Корабль, встрепенувшись, медленно отправляется в путь.
На следующий день, на защищённой якорной стоянке Порто-Ново, на борт заводят две сотни собранных Вожеландом невольников. На этот раз весь экипаж уверен, что с делом покончено. Гребцы из Шамы отправились домой. Капитан Гардель выиграл почти два месяца, одновременно собирая невольников в Порто-Ново и в Виде. На борту теперь пятьсот семь пленников. И на нижней палубе пока без эпидемий. Только несколько жертв царившей последние месяцы мерзкой духоты. Всё это неожиданно. Нужно пользоваться такой удачей.
Гардель вызвал весь офицерский состав в свою большую каюту.
Все ждут, что капитан объявит выбранный маршрут через Атлантику. Но сейчас начало зимы, не время оригинальничать. Все знают, что нужно идти к островам напрямик, как можно ровнее, не пытаясь обхитрить геометрию. Так что же взбрело капитану в голову на этот раз? О чём он хочет говорить с ними?
Поверх расстеленной на столе большой карты Атлантического океана Гардель положил лист бумаги. Это чертёж корабля. Он указывает пальцем на отсек в носовой части, перед фок-мачтой.
– Что это? – спрашивает он.
– Погреб, – отвечает Морель, как отличник.
– Что в нём лежит?
– Продовольствие для экипажа, капитан. Еда на три месяца, до Сан-Доминго.
– Освободите его.
– Как?
– Поднимите наверх, под бак.
– Но зачем?
– Погреб ведь четыре на четыре метра, так?
– Что вы хотите туда погрузить? – спрашивает Вожеланд.
– Невольников.
Дикарьё, справа от него, что-то прикидывает.
– Можно будет забрать двадцать пять из мужского загона. Тогда там будет чуть просторнее…
– В погреб мы отправим не меньше пятидесяти, – сказал Гардель, – но не разгружая мужской загон.
– Как, простите?
– Я хочу, чтобы на этот корабль завели ещё пятьдесят невольников.
Даже Вожеланд пришёл в отчаяние.
– В погребе ни одной отдушины, капитан. И мы уже набрали больше пятисот голов, о которых условились с Бассаком.
– И как мы прокормим пятьсот пятьдесят невольников? – спрашивает Кук.
– При любом раскладе мы опередим график минимум на месяц, – отвечает Гардель. – Месячного запаса продовольствия с лихвой хватит еще на пятьдесят ртов.
Он всё подсчитал. Ещё полсотни невольников – и он увеличит свой доход на десять процентов. Иными словами, получит три тысячи ливров премиальных. Зарплата обычного матроса за сто месяцев.
– Но, капитан, на берегу никого не осталось на продажу.
– Потому, господа, мы идём дальше.
– Куда?
Он смахивает чертёж судна и придавливает карту кулаком, чуть восточнее. Там, где устье реки Нигер.
– Бонни! Снимайтесь с якоря и приведите меня в Бонни.
Ровно в том месте, куда опустился кулак Лазаря Бартоломея Гарделя, есть небольшой пляж с серым песком, на который Альма только что втащила свою пирогу. Уже много дней, как река расширилась и стала ветвиться, так что она потеряла берега из виду.
Теперь Альма стоит на песке. Она смотрит на уходящий вдаль бесконечный простор, такой, какого она никогда не видела прежде: чёрное и белое под грозовым небом.
Море.
Несколькими часами позже чёрный силуэт в крапинках света от фонарей скользит в ночи по порту Ла-Рошели, мимо домов на набережной. В городе подморозило, но снега ещё нет. По тёмным заледенелым мостовым шагают, балансируя, редкие прохожие. Всюду тихо. И не догадаться, что это рождественская ночь.
В порту всё бездвижно, кроме темного силуэта у Цепной башни, бесшумно заходящего внутрь. Двухмачтовое судно маневрирует, причаливая к пристани. Город вокруг будто уснул.
Но стоит пройти до другого конца набережной, затем миновать пару старинных домов вдоль канала Мобек, и покажется портал церкви Сен-Совёр с колоннами. Мы идём к дверям, стараясь не поскользнуться. Толкаем их, и вдруг: ослепительный свет, толпы людей, ладан, орган, дым свечей, шорох платьев, шёпот, скрип скамеек, влажная духота… Скоро полночь, час рождественской службы.
В первых рядах – лучшие наряды города. Женщины, пользуясь жаром от свечей и тел, оделись по последней моде тропиков, открыв плечи до самого низа спины. Священник – вероятно, более чувствительный к холоду – соперничает с ними в изяществе своим многослойным платьем с кружевами. Его охотно пригласили бы на танец.
Дети соскакивают с низких подколенных скамеечек для молитвы и играют с туфлями матерей, которые те сбросили под юбками. Мужчины надели парчовые камзолы, пуговиц на которых больше, чем фишек в нардах.
Церковь, до самых задних рядов, напоминает театральный зал. В глубине стоят матросы, хозяек дожидаются темнокожие лакеи, старушки восседают на занятых ещё с полудня стульях в белых крестьянских чепцах, напоминающих уши кокер-спаниелей.
В третьем ряду сидят Амелия Бассак и её кормило – мадам де Ло. Платье у Амелии под горлышко, без малейшего выреза. Шеи тоже не видно – на ней тёмно-бордовая накидка, наглухо застёгнутая под подбородком. На лоб опущен капюшон. Многоэтажная причёска сидящей рядом мадам де Ло загораживает вид всем, кто сзади.
Время от времени обе понимающе переглядываются. Они заметили в латинской речи священника редкую и любопытную грамматическую конструкцию, вокатив от слова deus, который римляне не использовали, или другую языковую диковинку.
Однако на самом деле Амелия хотела бы сосредоточиться на службе. С детства она любила это ночное бдение на Рождество, словно огонёк посреди зимней мглы. И несколько лет назад именно рождественская ночь отняла у неё мать, так что, едва дни становятся короче, она, сама не зная почему, ждёт эту дату.
Однако в этот вечер, будто чтобы нарочно испортить ей праздник, отцовский счетовод Ангелик сидит перед ней, чуть правее, возле колонны. И посылает ей многозначительные взгляды. Чтобы от них избавиться, Амелия не отрываясь смотрит на мальчика-служку, чуть младше неё. Тот, чувствуя её взгляд, покраснел в тон своего министрантского одеяния.
Перед началом ночной службы Ангелик подошёл к Амелии засвидетельствовать своё почтение. Она протянула ему руку, не сняв перчатки.
– А что ваш отец?
– Его здесь нет, – ответила Амелия.
– Ему нездоровится, – уточнила стоявшая рядом мадам де Ло. – Пустяк. Простудился в саду в воскресенье.
– Как жаль.
Ангелик удалился. Он знал, что сказанные Амелией три слова – это большее, чего он сможет добиться. И свободного места рядом с собой на фамильной скамье Бассаков в церкви Сен-Совёр она ему тоже не предложит.
Амелия думает об отце, который, должно быть, лежит сейчас один под пуховой периной.
Он заболел, но отпустил всех на мессу. Эту традицию завела мать Амелии: вечером двадцать четвёртого
