Олег Гончаров - Полонянин

Но хоть знали все, что мы с Ольгой захороводились, и она догадывалась, что все знают, однако просила меня украдкой к ней приходить, и уходить от нее мне тайно приходилось. Строго на людях блюла княгиня свою вдовость. Даже в сторону мою не смотрела. Понимала, что задавят и сожрут, как свои, так и чужие, стоит только ей слабину дать. Прав был Андрей — трудно ей было. Ох как трудно. Потому, может, и приникла ко мне доверчиво.

Странно у нас все случилось.

Мы только в Вышгород пришли. Я и городок как следует разглядеть не успел. Увидел только ворота крепкие, майдан неширокий да терем большой, из бревен в лапу собранный, глиной обмазанный да мелом беленный. Точно и не деревянный, а белокаменный, как в Киеве. И лестница в горницу дубовая да широкая.

— Кто же это тебя так, милай? — это ключница меня окликнула.

Старушка сухонькая, маленькая, нос крючком, седая прядь из-под покрова небогатого торчит, голос скрипучий, на лицо мое избитое показывает.

— Вороги злые, бабушка, — отвечаю.

— А с ногой что?

— Это копьем его, — вместо меня ответила Малуша.

— Ох-ох-ох, — вздохнула старушка, — ну кондыляй за мной. Мне княгиня велела вам хоромину выделить. А где я вам жилье отдельное возьму, — ворчала она. — Легко ей распоряжаться, а я вынь да положь. А что вынь? Что положь? Это ее не касается. Крутишься тут, как вошь на гребешке, и никакого за то благодарения…

Ворчливая ключница нас с Малушей, по Ольгиному велению, в отдельную от других холопов клеть вселила. Невелики хоромы оказались, как раз под лестницей в терем княжеский. Пять шагов в длину, три в ширину, два лежака по стенам, сенцы крошечные — двоим не разойтись. Окошко маленькое, бычьим пузырем затянутое, а под ним скрыня дубовая, да свято Перуна на стене намалевано — вот и все убранство нашего нового жилища. Даже печки нет.

— Это ты не переживай, — скрипела ключница. — За стенкой поварня. День и ночь печи горят. Здесь и зимой жарко. До вас тут малевалыщик-худог жил с подмастерьем, они горницу в тереме подрядились размалевывать. Вишь, — кивнула она на свято, — их трудами лик Покровителя на стене появился. Так те даже в лютые морозы с открытой дверью спали. Не любил старик жару. От жары и помер. Горячка его прожарила, а подмастерье сбег. А что стены мелятся, так я вам рогожки принесу, вы и завесите. Снедают у нас в полдень и на закате. Как в било ударят, так вы к левому крыльцу идите. Там у нас трапезная. Пока вас княгиня в работу не определила, вы тут побудете, обживетесь, а я побегу ратникам исподнее готовить, после бани выдам. — И ушла.

— Ну, что, Малуша? — сказал я сестренке. — Не терем Ольговичский, но жить можно.

— Девчонок тамошних жалко, — вздохнула сестра, — скучаю я по ним. Как они там на пепелище?

— Ничего, — взъерошил я ей волосы, — еще свидитесь.

— Косу-то не лохмать, — отпихнула она мою руку и достала гребень, Ольгой подаренный.

— Добрый, ты тут? — из сенец голос знакомый раздался.

Мужичок в проеме дверном появился. Вгляделся я, мама родная!

— Кот?!

— Он самый, — улыбнулся конюх. — Я как прознал, что ты в Вышгороде объявился, так сразу к тебе поспешил. А ты, я вижу, только из драки вылез?

— Кот, — обнялись мы крепко. — Сам-то ты как здесь?

— Да, — махнул он рукой, — старшим конюшим я теперь. Не хотел с Кветаном расставаться, да пришлось. А это Малуша? Выросла как! Помнишь меня, девка красная?

— Не-а, — сестренка головой покачала.

— А тогда, зимой, мы же с Добрыном заезжали.

— Много вас тогда было, — распустила косу Малуша да принялась расчесываться, — разве упомнишь всех?

— Таких, как я, помнить надобно, — засмеялся Кот. — Вот подрастешь чуток, так я к тебе сватов зашлю.

— Больно ты мне такой нужен, — рассмеялась в ответ сестренка. — Где это видано, чтоб княжна за конюха пошла?

— Ого, — удивился Кот, — а девчонка с гонором!

— А ты как думал? — сказал я ему.

— Добрый! — опять меня кто-то зовет.

— Кто там? — крикнул я в дверь.

— Княгиня велела тебе к ней в горницу подняться. Немедля.

— Иду! Прости, друже. — Я к Коту повернулся.

— Поспешай, — кивнул тот, — ввечеру свидимся.

Горница в тереме просторной была. Красивой и яркой. Постарался худог, ее расписывая. В центре стол огромный, вдоль стола лавки резные. По стенам оружие развешано: щиты черевчатые, мечи да топоры, копья да луки. А между ними звери диковинные намалеваны, по потолку птицы сказочные, по колоннам витым деревья в цвету. Аж в глазах зарябило.

— Устроила вас ключница?

— Да, княгиня. — Я ее среди пестроты этой и не заметил сразу.

— Довольны вы? — подошла она поближе.

— Довольны, недовольны, — пожал я плечами, — и тому, что есть, рады.

— Хорошо. Проходи. За стол присядь. Есть хочешь?

— Нет, княгиня.

— Ладно уж, — улыбнулась она, — небось, оголодал с дороги-то?

— Правда не хочу.

— Ну, как знаешь.

— Звала-то зачем? Или придумала, к какой работе пристроить нас?

— Спросить хотела, — взглянула она мне в глаза.

— Так спрашивай, — выдержал я ее взгляд, а она вдруг потупилась, платочек шелковый к груди подняла, словно защищаясь.

— О чем ты с Андреем говорил?

— А он тебе разве не докладывал?

— Нет, — вздохнула она. — И сказал, чтоб тебя после смерти его не пытала.

— Почему же ослушалась? — удивился я.

— Не знаю, — вдруг напряглась она, платочек пальцами затеребила, отвернулась. — Ступай, — сказала.

Я уж у дверей был, когда остановила она меня:

— Постой! — замер я от этого окрика, а она мне вслед смотрит и говорит: — Андрей наказ дал, чтоб тебя звала, коли большая нужда приключится, а придешь ли ты на выручку? — А глаза у самой, точно у кошки побитой.

Горько мне за нее стало. Ведь прав был рыбак — со всех сторон ее рвут, а она не поддается. Гнется, как березка под ветром, но не ломается. И опереться ей не на кого, и некому плечо ей подставить. Оттого и дичится всех, робеет кому-либо довериться. Ан доверие ее за слабость примут?

— А разве нужду в чем испытываешь? — спросил. Помолчала она, точно с мыслями собираясь.

— Пока нет, — ответила. — А вдруг беда случится? Что тогда?

— Не хочу лукавить, — сказал я, — и назвать тебя радостью великой не могу. Ты вотчину мою порушила, отца полонила, нашу с сестренкой жизнь искурочила. Волю нашу злой неволей подменила. Я холоп теперь, а ты хозяйка. Отчего же холопа бесправного ты о подмоге просишь?

— Коль я такая плохая, зачем же ты меня из полыньи вытащил? Под лед бы меня затянуло вслед за тем охотником, вот и радость тебе была бы. Ты же бежал тогда. Знаю, что бежал. Почему же вернулся?