Днем он послал Джуру, юного, но смелого охотника, выследить неизвестных людей. Теперь старик ждал его возвращения и думал. Никто не пойдет в зимнее бездорожье в эти страшные горы. Видимо, эти люди имели какую-то цель, но какую? Звезды потускнели и почти исчезли за черным пологом неба. Из-за граней висячего ледника, как из огромного бриллианта, брызнули потоки радужных искр: всходила луна. Черные тени поползли из ущелья.
Издалека донеслись выстрелы. Волкодавы прыгнули с крыши в темноту и с лаем помчались вперед, навстречу неведомому врагу. Радужные вершины затуманились. Над ними взвилась снежная пыль, сваливаясь клубами вниз. Раздался мощный гул. Он ширился, рос, давил и потрясал: громадная лавина сорвалась с горы. Кибитка, на которой сидел аксакал, затряслась. Старик Искандер задрожал. Он хотел крикнуть и убежать, но от страха отнялись ноги, не было сил вздохнуть, будто его окунули в ледяную воду. Порыв ветра ударил аксакала, сорвал с головы лисью шапку. Снежная пыль бешено металась в воздухе, заволакивая все белой пеленой.
Когда грохот обвала затих, из кибитки через дымоход донесся визг перепуганных женщин и лай собак.
— Замолчите! — гневно крикнул аксакал, приходя в себя, и натянул на уши шапку.
Но долго ещё снизу доносился приглушенный шум взволнованных обитателей кишлака. Женщины голосили и стонали. Они вспоминали трех мужчин, трех последних кормильцев кишлака, погибших этой осенью под обвалом. В крайней кибитке плакала Айше. Она была уверена, что её сын Джура погиб под обвалом. Она рвала на себе одежду и приговаривала:
— Мой Джура подобен батырскому сыну: если не буду петь, будет болеть его сердце. Сын мой, что же я сделаю? Если не помяну сына, будет болеть у него сердце… Ох, сын мой, Джура, что же я сделаю?… Что, если… Аксакал глубоко вздыхал и вглядывался в знакомые очертания гор. Теперь его тревожила мысль, что Джура мог погибнуть под снежной лавиной. А Кучак? Да разве он мужчина? Ведь если Кучака даже ночью ударить по шее, то и тогда он не рассердится. Еще десять лет назад аксакал сам охотился в горах, добывал золото, рубины и продавал их купцу. Однако вот уже тридцать два зуба выпали у аксакала, отвисающую нижнюю челюсть пришлось подвязывать лентой из конского волоса и шелка…
Много горестных дум передумал Искандер, пока луна поднималась на небе.
Неожиданно Бабу, черная охотничья собака Джуры, вспрыгнула старику на колени и лизнула его в нос. Искандер испуганно вскочил и замахнулся на нее, но она завиляла хвостом. Значит, Джура был жив.
Издали послышалась песня. И вскоре Джура опустился на корточки возле аксакала. Это был рослый юноша с орлиным носом и быстрыми глазами. Он оборвал песню, едва завидев аксакала: не подобает серьезному мужчине петь, как мальчишке. Они вместе спустились в кибитку. Там Айше печально сидела у костра. Она радостно вскрикнула, увидев сына.
— Рассказывай! — задыхаясь от волнения, прошамкал Искандер, схватив Джуру за халат.
— Обычай нарушаешь, — ответил Джура, прищурив глаза. — Напои чаем, потом спрашивай.
После каждой пиалы,[5] которую выпивал Джура, аксакал нетерпеливо повторял:
— Что за люди? Куда шли?
— Напои сначала, а потом расспрашивай, — отвечал Джура и подставлял пустую пиалу.
Искандер кряхтел от нетерпения, но наливал. Джура пил медленно, маленькими глотками, стараясь продлить удовольствие. У стены жался дядя Джуры, Кучак, и следил за ним голодными глазами. И ему Джура поднес чаю. Пусть не думают, что он жадный. Наконец, напившись вдоволь зеленого, драгоценного здесь чаю, хранимого аксакалом для больших праздников, Джура вытер рот. У аксакала от волнения слезились глаза. Он ждал ответа. — А теперь накорми меня мясом, я очень проголодался! — неожиданно сказал Джура.
Аксакал даже застонал от злости, но делать было нечего — он хорошо знал упрямого и своевольного Джуру. Старик достал кусок мяса из запаса, хранившегося у него в кибитке, и дал женщинам сварить.
Джура молча ждал, пока сварится мясо. Он знал, что иначе скупой, хитрый и жадный старик, все ещё не считавший Джуру взрослым мужчиной, не даст ему и понюхать мяса. Это был своеобразный протест против своеволия богатого аксакала. Джура уже много дней, как и все обитатели кишлака, питался похлебкой из мучнистого корня гульджан. Почти все кутасы[6] и козы ещё поздней осенью погибли от джута. Эта смерть от гололедицы случилась потому, что скот не в силах был разбить копытами ледяную корку, чтобы добыть из-под неё траву.
Аксакал жил по заветам предков и сена не запасал. Киики и архары осенью ушли на юг. Кишлак голодал.
Джура ожидал спокойно и важно, как и подобает охотнику, хотя ему и самому не терпелось рассказать об удивительных событиях.
В ночь перед обвалом Джуру разбудил голос аксакала. Боясь темноты, он сердито спрашивал у женщин, почему не горят светильники.
— Весь земляной жир кончился, — оправдывались сонные женщины. — Почему холодно? Почему деревянные камни не горят в очаге? Ленивый Кучак опять принес мало?
Кучак неподвижно сидел в своей кибитке на корточках, устремив глаза на луну сквозь дыру дымохода, и пел легенду «о лунной бабе». Он мог так сидеть часами.
Утром к Кучаку пришел Джура и приказал ему собираться. Кучак никуда не хотел идти и визгливо сказал:
— Я заболел, я не могу.
— Ты взрослый мужчина, а не хочешь выполнить даже женскую работу и принести деревянных камней! — закричал на него Джура. — А если ты болен, я пущу тебе, как больному, кровь! — Нет, я здоров, я здоров! — поспешно захныкал Кучак. — Тогда собирайся. Поможешь мне сделать новый нож. Джура и Кучак пошли к обнаженной ветрами скале. Спустившись по узкой щели к трещине, откуда всегда сочилась нефть, они подставили бурдюк и подождали, пока он доверху наполнится «земляным жиром».
Возвращаясь домой, у подножия холма, в яме, они топорами накололи горючего сланца, который называли «деревянными камнями». Пришли женщины и унесли топливо в кибитки.
Позже Джура работал в своей маленькой кузнице. Он делал нож из куска железа, украшая его насечками.
— Глупым делом занимаешься, — сказал Кучак, раздувая огонь в горне.
— Отец мой носил ножи только с насечками, — ответил Джура. — Так то твой отец — батыр!
— А я не батыр? Тебя одной рукой валю, больше всех могу мяса съесть. Меня все боятся!
— Ну, я тебя переем, — уверенно сказал Кучак, поглаживая отощавший живот. — А вот сколько врагов ты убил? — Я ещё убью. Я много убью! — гордо ответил Джура. Они заспорили, и рассерженный Джура в гневе намял бы Кучаку бока, если бы тот вдруг не показал на Бабу.
